Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
Доктор Задорский, призванный на войну, должен был еще в самом начале войны покинуть Петербург.
Перед отъездом он заехал к Тимофеевым проститься.
И опять, как прежде, засияло в доме.
– Знаете что, – вдруг сказала Маша, – мы больше не увидимся.
И перекрестила его – в последний раз просветили глаза светящиеся, как звезды, какие печальные, какие покорные – в последний раз.
Только любовь видит так ясно: и вправду – в последний раз! не вернуться ему и никогда он не взглянет – ни на кого уж не взглянет.
Баланцев, разыскавший Тимофеевых вскоре после трамвайного
Через Баланцева Тимофеев и на место определился, благо с мобилизацией нужда пошла на непризывных.
А когда началась революция – ведь нет на земле и не было необойденного! – и за жестокой расправой беда, голод, мор, Тимофеев, как и Баланцев, покорно принял судьбу. Никуда, конечно, не побежал, остался в Петербурге вместе со всеми – тем незаметным, но крепким камнем, на котором стоит Россия.
Маша после смерти Задорского, как освобожденная, вышла из круга своей личной судьбы и пошла «в мир». –
Она тоже не покинет Россию – родину мечты и горя. В России во все времена – при всяких царях и владыках – жили люди, и таких многое множество. Это те камни – крепь земли, простые обыкновенные люди: от напастей никуда им не скрыться, где родились, там и смерть – всю тяжесть они и несут на себе. Кто же им-то поможет в беде – в трудных буднях незаметных, совсем негромких? – ведь, у всякого есть свое горе!
Маша сквозь всю черноту и труд жизни пронесет светоч своего умудренного бедой сердца.
Антон Петрович не женился на Нюшке: представьте, Нюшка не согласилась!
А жил Антон Петрович на Таврической на старой своей квартире, как и прежде. И Овсевна старуха жила на кухне, ну, совсем как прежде.
Когда объявили войну и начались всякие победы и поражения, Антон Петрович только руки потирал от удовольствия: ведь все-то оправдывалось, как по писанному, все было необыкновенно нормально – «по-человечески».
А когда война вошла в обиход жизни, Антон Петрович заметил, что злейший его враг – национализм, кричавший во все пушечное свое горло на всех перекрестках, враг, как оказывается, совсем ничтожный, и бороться с ним только руки пачкать.
Антон Петрович убедился, что дело совсем не в национализме и не национализмом движется вся эта бойня, а той шкурной выгодой, какую извлекают все, кому только ни лень из этой бойни: «война во имя национализма оказалась выгоднейшим предприятием, особым промыслом – им питалось жестокое и увы, неразумное человечество!»
– Всю землю могли бы в парник обратить, идиоты!
Антон Петрович грозил брандмауеру, представляя себе те огромные средства, изобретательность и труд, все несметные богатства, какие ухлопали «культурные народы» на истребление этой самой культуры.
И когда в феврале в Петербурге вышли на Невский с революцией, Антон Петрович даже перекрестился:
– Грядет!
И стал зорко присматриваться: его занимал тот кавардак, какой начинается на земле.
И смерч, взвитнувший над Россией – он верил – летел на запад –
– Как пустынное солнце! – подмигивал Антон Петрович брандмауеру.
Человек, извлекающий пользу из души и крови, выступал перед ним во всей своей наготе – бездушно, бессовестно с едой и американскими горами, – и обойденность вопияла еще истошней и еще обнаженней лезла в глаза.
И уж с ожесточением кивал он брандмауеру:
«Родился подлецом и пусть подлец подохнет подлецом, бесстыжий человек!»
Но под жалостью, вдруг нахлывающей на него с неимоверной болью, в мучительной памяти своей о каком-то
«Абракзас!»
1914-18 гг.
Приложения
Автобиография 1912 г. *
Моя фамилия Ремизов [1] .
Я, Алексей Михайлович Ремизов, ратник ополчения 2-го разряда, почетный гражданин. Родился я в 1877 году 24 июня в Москве в Замоскворечье. Отец мой Михаил Алексеевич Ремизов – московский 2-ой гильдии купец; торговля отца – большая галантерея. Моя мать Мария Александровна Ремизова, урожденная Найденова, из знаменитой купеческой семьи Найденовых. Предки мои по отцу Ремизовы – тульские, из города Венёва; предки по матери Найденовы – владимирские, из села Батыева Суздальского уезда.
1
Ударение на ре, а не на ми (Примечание А. М. Ремизова).
Учился я сначала у дьякона Василия Егоровича Кудрявцева – дьякон В. Е. Кудрявцев священником теперь у Бориса и Глеба на Арбате, потом учился я в Московской 4-ой гимназии, потом в Александровском коммерческом училище, которое и окончил в 1895 году, потом слушал я лекции в Московском университете, всякие лекции слушал: и о ракообразных и финансовое право, и физику и русскую историю, и о паукообразных и английскую литературу, и многое множество введений, и историю философии права, и о таких мелких живых песчинках, которых «невооруженным глазом» нипочем не увидишь… Зимою по воскресеньям я ходил рисовать в Строгановское училище, летом к учителю музыки Александру Александровичу Скворцову, учился на трубе играть.
Хотел я все произойти, все искусства одолеть, всю мудрость постичь, и ничего не вышло. Рисовать я не научился, – так рогульку еще могу какую, чертей с рогами, елку, а уж коня… чтобы всадник на коне ехал, нет, и трубою тоже не владею, только что в концертах случится иногда бывать, так за трубою непременно, как трубач мундштук прочищает, ну и лекций университетских до конца не дослушал…
В ноябре 1896 года за полугодовую ходынку попал и я, грешным делом, в Каменщики – в губернский тюремный замок – в Таганскую новую тюрьму. В тюрьме продержали меня до сочельника и на волю выпустили да не домой, а на Рязанский вокзал с околодочным к поезду: ехать мне в Пензенскую губернию на 2 года под гласный надзор. Кн[язь] П. Д. Святополк-Мирский, губернатор пензенский, ни в какой Мокшан и никуда в Чембар меня не отослал, а оставил в самой Пензе жить. И все шло тихо и смирно и вдруг опять грех: весной 1898 года опять меня посадили в острог, а весной 1900 года погнали этапным порядком через Тулу, через Москву – по Москве сквозь Бутырки в Ярославль, а через Ярославль за тысячу верст за Вологду в зырянский город Устьсысольск на 3 года под гласный надзор.