Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
– На лоне природы!
О согласии Нюшки не было вопроса.
Само собой, Нюшка будет только рада или так, что сердцем-то, пожалуй, она никак не отзовется. Ей чего? Ни места искать! Будет Нюшка и на кухне и в комнатах полная хозяйка:
«ешь, пей и спи, сколько влезет!»
Антон Петрович открылся Баланцеву.
Баланцев сразу ровно бы ничего и не понял.
Очень отдаленно начал Антон Петрович и туманно:
сначала о гностике Василиде114 – «о бесстрастном отдыхе от муки существования с его вечным гнётом хотения и воли»115 –
потом о Руссо и про «лоно природы», – а потом уж о решении жениться на Нюшке.
– Алексей Иванович, вы понимаете, мне все надоело! Как перед Богом скажу вам: хочется мне ничего не желать, ни о чем не думать, – на лоне природы!
Что мог ответить Баланцев?
Неприглядная жизнь приятеля вопияла не то хрюком свинячьим, не то со креста воплем души, обреченной на крестное существование, «с вечным гнётом хотения и воли».
– Значит, судьба, Антон Петрович.
Что же еще скажешь!
И было решено: не откладывать в долгий ящик, на Красную горку116 играть свадьбу –
«Антон Петрович Будылин и Анна Семеновна Пугавкина117!»
3. Некуда
Задорский только и мог забивать себя работой и работал действительно до упаду.
Он ясно сознавал, что ему «не под силу» была бы жизнь с Машей, и хорошо, что так все произошло:
они расстались.
– Да, не под силу!
Но своей работой совсем от себя, от своего чувства, он не мог оградиться.
Без Маши было пусто. Раньше он как-то и дело-то свое делал для нее: «приедет, расскажет ей». А теперь одни каторжные будни –
«и жить не интересно!»
И вдруг память о Маше пробуждалась со страшной силой:
мстила ему за все часы его забвения.
И в такие раскаленные минуты ему ничего не хотелось, только –
«только бы вернуть!»
Если бы он был пьяница, он напивался бы до бесчувствия в такие минуты.
Но что-нибудь сделать – как-нибудь передать Маше о этой своей мстительной памяти, – у него не хватало воли.
Работа его давила.
И все часы его были разобраны.
Какой-нибудь особенный случай тащил его к делу: он ехал в больницу. Или принимал у себя, пока не застило в глазах, и он не разбирал слов.
Так всякий день – так прожил он зиму.
И когда повеяло весной, пробудилась и память о первой встрече, о первых свиданиях, он так и скорчился весь –
нет, он больше не мог схорониться от своей мстительной памяти и никаким уж делом ему не оградить себя!
Если бы Маша позвонила ему, – он все бы бросил, все свое дело, он сейчас же бы приехал куда угодно.
Он на все согласен, – ему ничего не надо!
«он будет только смотреть и молить о любви».
Последние дни прожил Тимофеев той самой собачонкой, которую, помните, ребятишки, играя в дикую игру, тащат топить118 –
И отбивается собачонка и говорит по-собачьи, как с взрослыми:
«Что это вы, ребята, затеяли: топить! Ну потопите меня, и не с кем будет играть вам. Бросьте!»
А ребятишки весело с криком и визгом, с загорающимися глазёнками знай себя тащут. –
И несчастная понимает, что дело пропало, – и перестала упираться, повыла – никто не услышал! –
и шла к речке молча, только глядела:
«За что это мне?»
Последние дни прожил Тимофеев отчаянно, как эта несчастная, попавшаяся в какую-то дикую игру, собачонка.
Всякий день было так:
«или ему быть или пропасть».
Всякую минуту могло случиться, и про это так страшно было сказать себе: Маша – Маша в исступлении отчаяния своего не выдержит и что-нибудь такое сделает над собой!
Бойцовские деньги подходили к концу.
А тут как на грех: слез с трамвая, задумался, хотел билет разорвать, а разорвал пятирублевку.
И все-то неудачи.
Пошел наниматься в контору на Морскую и выходило все благоприятно, да видно, справились на старом месте –
и «решительно» отказали.
И даже в кандидаты записывать отказались.
Отчаяние петлей захлёстывало.
Когда схватит за сердце и станет тесно в доме, хочется на волю, и выходишь – и не воздухом развеять боль, –
а еще больше расправить себя!
Комнатных стен твоих мало, надо на люди – к этим движущимся грозящим стенам.
Вот и выходишь –
Никто ничего не видит, никто ничего не чует, а те, кто смотрит и видит – не верят.
И где же найти милосердие – какими жгучими словами или каким кровавым хлывом надо хлестнуть по окаменелому сердцу и пробудить в мире и самое малое участие в человеке к человеку!
Тимофеев тогда ничего не сказал Маше о своей неудаче с местом, боялся еще больше расстроить, и когда выпала тихая минута, он вышел на волю.
Он дошел до Гостиного двора.
Сзади шмыгая, все кто-то словно хотел его обогнать – так показалось ему – и это его забеспокоило и он ускорил шаги.
А тот не отстает – тоже заторопился.
И вот не вытерпел – крепко двинул плечом и оглянулся:
а никто и не думал обгонять его, а толкнул он какую-то женщину, глазеющую на витрину.
«Что же это такое, ни за что человека толкнул!»
И Тимофеев пошел виновато.
В проезде выставлены были игрушки.
Не покупать, а только посмотреть толкнуло его. Ему померещилось: висит деревянная лисица – палочки такие раздвигаются –119