Том 4. Плачужная канава

Ремизов Алексей Михайлович

Стал он совсем тихим и на все сговорчивым, стараясь предвидеть всякие мелочи и пустяки безобидные, «чтобы только как не раздражать».

Но и это не помогло.

«Внезапность» и «неожиданность» выводили ее из себя.

А как убережешься?

И уж что он ни делал, а ведь непроницаемой стеной не огородишься!

Растерзанная ее душа не могла успокоиться.

И если бы все шло без задоринки в домашнем обиходе, все равно, нашлось бы, на чём излить сердце и душу

вывернуть.

Вот она какая любовь –

любовь – всекрасущая, всесветящая! любовь – беспросветная!

В своем отчаянии Маша и ему не верила:

– Знаю, – говорила она, – на словах-то все готов сделать!

И припоминала все его ошибки вольные и невольные, и с такой болью и горячностью, как будто все снова совершалось в явь, не в памяти.

– Замолчи! – исступленно не кричала она, а шептала.

И этот шепот был резче всякого крика.

Мучения ее были так велики и крест так тяжел!

* * *

Откуда же такая мука – ее тягчайший крест?

Душа ее была надорвана тогда еще тем легким замужним годом, какой прожила она с мужем, – и уж самый малый удар мог ее искалечить.

С той голубиной ночи, как в слезах вернулась она от Задорского, почуяла она, что все кончено.

Она поняла:

«любит он ее не для нее, а только для себя».

А такую любовь – ею полмира живет! – она не могла принять.

И надорванная душа ее распалась.

И крест ее любви придавил ее.

Ожесточение ее вдруг сменялось непомерной жалостью и раскаянием.

Она часто начинала видеть, что она больна, и что сама она во всем виновата; и вот отец, который любит ее всею любовью, т. е. не для себя, а только для нее, весь извелся. И вспоминала она все свои мысли и поступки вольные и невольные, от которых бывало тяжко людям, и, винясь во всем, просила прощения.

И так просила – да легче бывало, когда в исступленные минуты отчаяния она проклинала весь мир!

Она исступленно винилась!

И винясь перед отцом, что измучила его, винилась перед Задорским, которого оттолкнула от себя:

«сама отогнала и оскорбила!».

И в такие покаянные минуты ей хотелось увидеть Задорского: просить его простить ее!

Нетерпение было ужасно.

– Нет, ты ни в чем не виновата! – и не из желания только успокоить, но и по всей правде говорил ей Тимофеев.

И правда, вины ее никакой не было.

За ее легкий замужний год любовь ее была оскорблена и сердце ее искало другой любви.

Такой любовью представлялась ей:

не обладание, а преданность «звезде своего сердца» –

любить не для

себя, а только для любимой, служить

ей преданно и беззаветно –

«purus amor!»

«Не владеть, а только молить о любви!».

А награда любви в этой любовной мольбе – в чувстве любви.

Purus amor¹⁰⁴ –

звезда сердца!

Такой, только такой любви искало ее оскорбленное сердце.

«Purus amor – звезда сердца!».

она внушает подвиг и самоотречение –

она исправляет и возвышает –

она сливается с неземною, движущей небесами любовью.

И чем же она виновата, если ее сердце открыто только такой любви!

Задорский любил Машу, но его любовь была такая – ею живет полмира! –

не для нее он любил ее, а для себя.

«Purus amor» – это выше его сил!

И он понял, и любя по-своему – так любит полмира! – также понял:

«если не отстранится, и сам измучается и дело свое погубит, и ее только измучает».

Она винила себя, будто резко говорила с ним и этим отпугнула его от себя.

А если бы говорила она мудро, снисходя до него, кроткими словами высшей силы, силой своей высокой любви, она внушила бы ему «чистейшую любовь», и он стал бы и выше и чище, и дело его не только не пропало бы, как думал он, напротив, расцвело бы, очистившись от мелкой суеты, налипающей ко всяким человеческим делам.

Да, она говорила с ним резко, но она говорила с ним резко, –

«потому что любила».

Ведь только тот, кто любит, может так крепко, так резко отзываться и даже возненавидеть –

«любить и ненавидеть – это не несовместимо!».

А этого он не понял.

Две волны наплывали на ее душу:

исступленно ожесточенная с проклятием –

и исступленно виновная с покаянием.

И проклятие и покаяние разражались горчайшими слезами.

И эти слезы, как плывучий огонь, могли бы прожечь и самый твердый камень –

но судьбиное сердце неумолимое – крепче всякого камня!

В редкий тихий час межгрозный Маша только и вспоминала –

«как было хорошо тогда, в те месяцы, когда приезжал Задорский!».

А Задорский, заваленный делами, вдруг среди дел и напряженных мыслей вспоминал Машу:

«те дни, когда он приезжал к Тимофеевым, просиживал вечера один с Машей!»

и грызучая тоска точила его.

И поправить ничего нельзя.

Тут было выше человеческого.

А нечеловеческое – судьба! – она вела по доле каждого со всей жестокостью к последнему пределу человеческого крестного терпения.