Том 4. Повести, рассказы и очерки
Шрифт:
В его лице исчезло недавнее радостное возбуждение. Оно печально, озабоченно, испуганно, уныло. В переулке безнадежно сеет мелкий дождь… Из калитки выходит башнеподобная фигура с бляхой на шапке. Другой дворник, очевидно, остался для составления протокола.
— Господин дворник, — подскакивает мой собеседник к вышедшему. — Не угодно ли папиросочку?.. вот… берите… две-три… сколько угодно. Ну, что там? Как?
Дворник милостиво берет мокрыми пальцами папиросы и говорит:
— Да что. Дело уже так затерлось, что доходит до протокола…
— Неужели до протокола?.. Ах, боже мой… Г-н дворник? Нельзя ли как-нибудь?
— Навряд. Под шарами, пожалуй, и заночует…
— Ах, боже мой, ах, боже мой! Да как же это? Да почему вы его направили сюда? Мы думали — на Бассейную.
— Да что ж на Бассейной?.. Одна сласть и там. Не безобразь…
— На Бассейной, понимаете, дежурный-то околоточный Иван Поликарпович, знакомый. Может, и вы знаете.
— Ну, знакомый, тогда, конечно!.. Ежели бы квартала через два потрафил, по ту сторону, тогда действительно на Бассейную свели бы. А тут, значит, вышло в том смысле, что в здешнем участке…
— Ах ты, господи боже…
— Прощения просим, — вежливо произносит дворник. — Нам, извините… все одно. Мы не то что, а дело наше такое: приказано — веди… Ежели бы он у городового номер не писал…
— А он писал… Верно! Ах, дурак, ах, дурак…
— То-то и есть. Городовому тоже — какая надобность… Тем более, хозяин отступился. Шесть копеек — капитал ничтожный… А ежели номер записал, — городовой должен оправдать себя… Например — жалоба. Они, скажем, скандалили. Одначе, скажут, ты, городовой, их за скандал не представил, а от них, между прочим, заявление… Кто виноват останется?
— Верно, ей-богу, верно. То есть вполне справедливо… Ах, боже мой…
— Как же можно, господа. Тоже и городовой… Надо войти в положение. Судите сами… Ну, окончательно просим прощения…
Дворник уходит. Мой собеседник грустно следит глазами, как его фигура перекрывает на ходу светящиеся лужи. Но вдруг он меня дергает за рукав и сам скрывается в калитку.
По тротуару идет женщина и ведет за руку мальчика. Когда она попадает в полосу света, я вижу молодое лицо, бледное и истомленное. Мальчик идет лениво, упираясь, и тянется за ее рукой.
— Мама! Я устал, — говорит он со слезами в голосе. — А папы нет…
— Хорошо, Ваня, хорошо. Скоро придем домой.
— А папа?
— И папа тоже, может, уже дома…
— Возьми извозчика.
— Ах, Ваня… У меня нет денег…
— Возьми извозчика… Я устал… Ножки болят…
Они проходят. Против тусклого света мне видна теперь хрупкая фигура женщины и кривые ножки рахитичного ребенка.
Мой знакомый высовывает голову из калитки и со страхом смотрит вслед уходящим.
— Жена, — говорит он шопотом. — Ищет Яшу… Ах, боже мой… Вот ведь, ей-богу… И нужно же было… Ах, Яша, Яша…
— Зачем же вы спрятались?.. Вы бы ей сказали… Может, она бы как-нибудь…
— Да вы думаете, легко это?.. Сказать!.. Притом мы в ссоре… Терпеть меня не может… Ах, Боже мой!.. А может быть, сказать? Вы окончательно думаете, что сказать?.. Ушла далеко… Догоню, ей-богу… А, была — не была!.. Ведь могут прогнать со службы…
Он сделал два-три шага, остановился в тяжелом колебании, как будто ноги его приросли к панели, и оглянулся на меня с тоской во взгляде. Но затем, резко повернувшись, пошел вперед, быстро семеня короткими ногами.
Я с невольным интересом следил за тремя силуэтами в перспективе переулка… Дама с ребенком подходила к углу, фигура мужчины ее догоняла. Прежде, чем поровняться с нею, мой знакомый еще раз остановился, и я подумал, что он вернется обратно. Но он опять резким движением опередил ее и снял шляпу. Через минуту все три силуэта, — двое взрослых и ребенок, — стали приближаться, чернея над лужами. Бледное женское лицо, с запавшими глазами и складкой страдания между бровей, мелькнуло около меня в свете фонаря и исчезло в калитке участка…
Мой случайный знакомый отстал на минутку и подошел ко мне… Лицо его было печально и серьезно.
— Да, знаете ли… Скверность… Хочется все-таки человеку… чего-нибудь этакого… скандал там, что ли… Одним словом — знай наших, и кончен бал!.. Тем более — время теперь такое… Понимаете вы меня, милостивый государь?..
— Отчасти…
— Да… вот именно… Отчасти-то и выходит скверно… Ну, однако, идти за нею… Все-таки женщина, одна… Может, притом, рупь-другой… Как-нибудь надо выручать… Все бы отдал… Не в Яше дело… Все мы дураки. А бабу эту… Эх, жалко…
И, посмотрев мне в глаза с выражением стыда и тоски, он сказал:
— Думаете, легко мне?.. Слова одного не сказала… Выслушала, повернулась… пошла… Я за нею, как собака прибитая… Ну, спасибо вам… Без вас — ни за что бы не подошел… А надо было непременно…
И он тоже скрылся в калитке…
Я остался один. Дождь пошел сильнее, лужи шевелились, как живые, по временам в переулок заворачивал ветер и останавливался в недоумении, как бы заблудившись… Фонарь над калиткой шевелился и тихо скрипел на железном крюке…
Мне было скучно. Некоторое удовольствие я испытывал только при воспоминании об усилии, которое преодолел мой собеседник, догоняя бледную даму…
«Все-таки, — думал я, — это был мужественный поступок».
1899–1905
В Крыму *
I
Емельян
В начале девяностых годов я прожил месяца два в Крыму.