Том 4. Проза. Письма.

Лермонтов Михаил Юрьевич

– Вероятно, он мне не желает зла, но зато я имею сильную причину его ненавидеть. Разве когда он сидел здесь против вас, блистая золотыми эполетами, поглаживая белый султан, разве вы не чувствовали, не догадались с первого взгляда, что я должен непременно его ненавидеть? О, поверьте, мы еще не раз с ним встретимся на дороге жизни и встретимся не так холодно, как ныне. Да, я пойду к этому князю, какое-то тайное предчувствие шепчет мне, чтобы я повиновался указаниям судьбы.

Напрасны были все старания испуганной

матери узнать причину такой глубокой ненависти. Станислав не хотел рассказывать, как будто боялся, что причина ей покажется слишком ничтожна. Как все люди страстные и упорные, увлекаемые одной постоянною мыслию, он больше всех препятствий старался избегать убеждений рассудка, могущих отвлечь его от предположенной цели.

На другой день он оделся как можно лучше. Целое утро он прилежно, может быть, в первый раз от роду, рассматривал с ног до головы департаментских франтиков, чтоб выучиться повязывать галстух и запомнить, сколько пуговиц у жилета надобно застегнуть; и пожертвовал четвертак Фаге, который бессовестно взбил его мягкие и волнистые кудри в жесткий и неуклюжий хохол; а когда пробило 7 часов вечера, Красинский отправился на Морскую, полный смутных надежд и опасений!..

Глава VIII

У князя Лиговского были гости, кое-кто из родных, когда Красинский взошел в лакейскую.

– Князь принимает? – спросил он, нерешительно взглядывая то на того, то на другого лакея.

– Мы не здешние, – отвечал один из них, даже не приподнявшись с барской шубы.

– Нельзя ли, любезный, вызвать швейцара?..

– Он, верно, сейчас сам выйдет, – был ответ, – а нам нельзя!

Наконец явился швейцар.

– Князь Лиговской дома?

– Пожалуйте-с.

– Доложи, что пришел Красинский, – он меня знает!

Швейцар отправился в гостиную и, подойдя к к<нязю> Степан Степанычу, сказал ему тихо:

– Господин Красинский приехал-с; он говорит, что вы изволите его знать.

– Какой Красинский? Что ты врешь? – воскликнул князь, важно прищурясь.

Печорин, прислушавшись в чем дело, поспешил на помощь сконфуженному швейцару.

– Это тот самый чиновник, – сказал он, – у которого ваше дело. Я к нему нынче заезжал.

– А! Очень обязан, – отвечал Степан Степ<анович>.

Он пошел в кабинет и велел просить туда чиновника.

Мы не будем слушать их скучных толков о запутанном деле, а останемся в гостиной; две старушки, какой-то камергер и молодой человек обыкновенной наружности играли в вист; княгиня Вера и другая молодая дама сидели на канапе возле камина, слушая Печорина, который, придвинув свои кресла к камину, где сверкали остатки каменных угольев, рассказывал им одно из своих похождений во время Польской кампании. Когда Степан Степаныч ушел, он занял праздное место, чтоб находиться

ближе к княгине.

– Итак, вам велели отправиться со взводом в эту деревню, – сказала молодая дама, которую Вера называла кузиною, продолжая прерванный разговор.

– И я, как разумеется, отправился, хотя ночь была темная и дождливая, – сказал Печорин, – мне велено было отобрать у пана оружие, если найдется, а его самого отправить в главную квартиру… Я только что был произведен в корнеты, и это была первая моя откомандировка. К рассвету мы увидали перед собою деревню с каменным господским домом, у околицы мои гусары поймали мужика и притащили ко мне. Показания его об имени пана и о числе жителей были согласны с моею инструкциею.

– А есть ли у вашего пана жена или дочери? – спросил я.

– Есть, пане капитане.

– А как их зовут, графиню, жену вашего Острожского?

– Графиня Рожа.

– Должно быть красавица, – подумал я наморщась.

– Ну а дочки ее такие же рожи, как их маменька?

– Нет, пане капитане, старшая называется Амалия и меньшая Эвелина.

– Это еще ничего не доказывает, – подумал я. Гр<афиня> рожа меня мучила, я продолжал расспросы:

– А что, сама гр<афиня> Рожа старуха?

– Ни, пане, ей всего 33 года.

– Какое несчастье!

Мы въехали в деревню и скоро остановились у ворот замка.

Я велел людям слезть и в сопровождении унтер-офицера вошел в дом. Всё было пусто. Пройдя несколько комнат, я был встречен самим графом, дрожащим и бледным, как полотно. Я объявил ему мое поручение, разумеется он уверял, что у него нет оружий, отдал мне ключи от всех своих кладовых и, между прочим, предложил завтракать. После второй рюмки хереса граф стал просить позволения представить мне свою супругу и дочерей.

– Помилуйте, – отвечал я, – что за церемония. – Я, признаться, боялся, чтобы эта Рожа не испортила моего аппетита, но граф настаивал и, по-видимому, сильно надеялся на могущественное влияние своей Рожи. Я еще отнекивался, как вдруг дверь отворилась и взошла женщина, высокая, стройная, в черном платье. Вообразите себе польку и красавицу польку в ту минуту, как она хочет обворожить русского офицера. Это была самая графиня Розалия или Роза, по-простонародному Рожа.

Эта случайная игра слов показалась очень забавна двум дамам. Они смеялись.

– Я предчувствую, вы влюбились в эту Рожу, – воскликнула наконец молодая дама, которую княгиня Вера называла кузиной.

– Это бы случилось, – отвечал Печорин, – если б я уже не любил другую.

– Ого! Постоянство, – сказала молодая дама. – Знаете, что этой добродетелью не хвастаются?

– Во мне это не добродетель, а хроническая болезнь.

– Вы, однако же, вылечились?

– По крайней мере лечусь, – отвечал Печорин.