Том 4. Рассказы для больших
Шрифт:
Немец отвернулся, вокруг никого не было — переложил винтовку под мышку и застыл. И когда за спиной скрипнули и резко понеслись вскачь салазки, он ухмыльнулся и покачал головой…
Ишь, бегут, как мыши от кошки.
<1926>
ЖИТОМИРСКАЯ МАРКИЗА *
(СВЯТОЧНАЯ БЫЛЬ)
К Святкам крепкая зима запушила инеем все житомирские сады и бульвары. Низенькие деревянные домики под белыми метлами тополей так уютно сквозь сердечки ставень глазели через дорогу друг на друга оранжевыми огнями. По бульвару, поскрипывая по плотному снегу солидными
Пройдут — и опять пустыня. Вверху холодные перья облаков, мерзлый блик луны, тускло-голубое морозное сияние; внизу стылый дым ветвей, кусты в глубине садов в легких снежных париках, в прозрачном кружеве инея, и только кое-где за сквозным палисадником пирамиды елок грузны и тяжелы, словно в медвежьи белые ротонды нарядились.
На перекрестке бульвара, в переплете седых ветвей, углубляя тишину, тихо шипел лиловый дуговой фонарь. И снежные бабочки, прорезая светлый круг, падали в мглу легко и беззаботно.
Из-за угла кургузого памятничка Пушкина выкатил странный караван. Расхлябанные сани, раскатясь по гладкому снегу, круто повернули вдоль бульвара. За ними, нахлестывая похожих на беременных крыс серых клячонок, веселый извозчик направил в крепкую колею широкозадый, обитый ковровой рванью рыдван… А сбоку, легко обгоняя грузных попутчиков, чертом выбрасывая резвые ноги, прозвенел бубенцами под синей раскидистой сеткой пегий конек. Вскинулись на ухабе высокие легкие саночки, Мефистофель-седок, сбросив с одного плеча барашковое пальто, лихо чмокнул, маркиза в трехъярусном пышном парике, сверкнув под фонарем атласною маской, испуганно вцепилась в полость…
За ними раскатился дробный галоп подогретых кнутом лошаденок, визгливый плеск захлебнувшегося колокольчика, хохот и нестройные клики… Все дальше и дальше. И когда все уже смолкло — далекий призывный крик:
— Эй, Черти, проехали!
Мефистофель, круто натянув вожжи, сбил резвую рысь на шаг, завернул оглобли и подъехал к крытому освещенному крыльцу, на котором уже топотала и отряхивала снег вся пестрая компания.
Одноэтажный, но просторный, с высокими окнами розоватый дом весь светился изнутри, словно пестрый фонарик. Ставни настежь, за тюлевыми занавесками переливалась оранжевыми глазами высокая елка. Гурьбой ввалились в переднюю. Сбросили на лари так резко не подходившее к пестрым нарядам обыденное верхнее платье, зашушукались перед зеркалом, оправили друг на друге складки, плотней подтянули маски. А вокруг них закопошилось все население дома: добродушные хозяева, гости, няня в ковровом платке — любопытная приземистая старушка, и наследница Настя, восьмилетняя девочка-лисичка, как ртуть, вертевшаяся под ногами, подпрыгивая и заглядывая сбоку под маски.
— Покорнейше прошу, господа, елку только что зажгли. Ишь, морозцем-то как от вас попахивает…
Радушный кругленький хозяин калачиком согнул руку и распахнул настежь дверь в зальце: «Прошу… Господин Мефистофель, будьте любезны, поближе к печке. Вам ведь адская температура пользительна. Ась?..»
А Настенька, прыгая жеребенком около матери, улыбающейся тихой дамы в лиловом, пищала ей на ухо:
— Мамуля! Да ты слышишь?..
Долго ли узнать? Все узнали, даже няня, шаркая с костылем вдоль зальца, опознала маску за маской. Мефистофель, тьфу, черт красный, да и черт-то неправославный, — это городского головы сынок, Савва. Лоботряс, в драгунском Чугуевском полку вольноопределяющимся служит, на побывку приехал; ишь, ноги-то, как у кормилицы. Мордовка, по голосу слышно, кто такая, — студентка медицинская, хозяйская сродственница. И по костюму сразу узнаешь: из Башкирии с кумыса вывезла — шитье коричневое да черное, «занавеска» — передник ракушками и екатерининскими рублями выложена… Китаец в ватной кофте — сын хозяйского приятеля, чаеторговца Брагина, конечно же. С оконной выставки с китайского идола кофту снял, всему городу она известна. Так всех перебрала няня, каждого вслух назвала и успокоилась. А кого не узнала — Настенька подсказала.
Вот только эта тоненькая. Кто такая, неизвестно. Маркизой ее кличут. Имя чудное. Польское, что ли?
— Не имя, няня! Дамы такие были знатные во Франции, при королях, — объяснила Настенька.
— Дамы? Что ж это у нее на голове наворочено? Другие седой волос чуть появится, прочь вырывают, а эта — подбородок нежный, шейка молодая, — ишь на себя седую копну накрутила. Почему так? И юбка пузырем, — хоть в кошки-мышки под ней играй… Маркиза… Молочница французская, что ли?
— Почему же, Агафьюшка, молочница? Она настоящая дама… — улыбаясь, сказал кругленький хозяин. — Как ваше имя, сударыня, ась?
Маркиза расплылась в широком реверансе, расправила вокруг маски черное кружевцо и застенчиво закрылась веером.
— Не понимает по-русски. Варюша, спроси-ка ее, ты же в Женеве французский курс прошла.
Медичка Варюша категорически отказалась. И резон выставила основательный:
— И спрашивать не буду. Она у нас, Павел Иванович, глухонемая. Вам же лучше, меньше писку в доме…
— Неправда, неправда! — зашумела Настенька. — Глухонемая?! А я сама слышала, как она в передней чихнула. Если в самом деле не может говорить, пусть на бумаге свое имя напишет.
Гости столпились вокруг молчаливой маркизы, улыбались и гадали: кто такая, в самом деле? Стройна, высока, изящна… На кого-то ужасно похожа… Управляющего акцизами дочка? Но у той на правой руке родимые пятна вроде Большой Медведицы. Не она. Начальника Мариинской гимназии племянница? Рост подходящий, и грация, и застенчивые манеры… Нет, нет. Ту с ряжеными не отпустят. И в плечах та чуть-чуть пышнее.
Мефистофель, хлопнувший уже мимоходом в столовой сухарной водки, рябиновой и английской горькой, прожевывая мятный пряник, подошел вразвалку к своей даме и выручил ее:
— Господа, нехорошо, непорядок. По маскарадным законам, если дама желает сохранить инкогнито, настаивать нельзя. Мадам, вашу руку!
Он вывел склонившую лебедем шейку маркизу из расступившегося круга и, подражая движениям конькобежца, заскользил с ней рука в руку по паркету.
Свечи на елке, треща, догорали. Внизу под серебряным картонажным слоном вспыхнула хвоя. Член управы в прическе ежиком, отодвигая туго застегнутый на чреве сюртук, чтоб воском не закапать, потушил пальцами золотистый огонек и наперебой с детьми стал гасить свечи. Верхнюю, склонившуюся у самой звезды набекрень, никто потушить не мог. И вдруг маркиза легким движением носков отделилась от паркета, подпрыгнула, словно одуванчик на ветру, и дунула: свечка погасла.