Том 4. Солнце ездит на оленях
Шрифт:
— Провожал русских баб?
— Провожал.
— И оленей проводил?
— Сами ушли.
— Но ты видел, как уходили они?
— Видел.
— Почему не задержал?
— Зачем держать? Олешкам хорошо в тундре. Здесь плохо.
Начальник вызвал Спиридона и того постового солдата, который пропустил оленей. Спиридон показал, что русские женщины — его землячки, и он, вестимо, должен был проводить их, для чего имел увольнительную от своего начальства, а куда идут олени, его совсем не интересовало: он охраняет не оленей, а военнопленных. Постовой солдат показал,
Обвинительный материал на Спиридона и постового солдата начальник транспортного отдела передал военному начальству, а с Максимом — человеком гражданским — решил разделаться сам. Отдать его под суд было нельзя: по старости он не подлежал мобилизации, пригнали его на дорогу страхом да нахрапом. Теперь, без оленей, он не нужен на постройке, лишний нахлебник. И отпустить с миром было досадно. Еще раз вызвал старика поздно вечером, когда контора пустовала, вызвал один на один, зло прошипел ему в лицо:
— Нну, ты свободен. Можешь лететь куда хочешь! С богом, с чертом, с дьяволом!..
И со всего размаха ударил Максима кулаком в грудь. Максим упал, загородив собой дверной проем. Начальник перешагнул через старика и ушел надолго. А когда вновь явился в контору, Максима там не было: он отлежался и ушел. Выручила его толстая оленья малица, которая как щит прикрыла ему грудь, да еще дверь, об которую он ударился головой: она, открывшись, смягчила удар. Но в голове все-таки сильно гудело, точно переселился в нее Туломский водопад.
Чтобы не встречаться с драчуном-начальником, Максим не стал хлопотать о расчете и пропуске. Без денег обойдется, он умеет это, а пропуск заменит его седая голова. Он вырубил сухую палку-подорожник, взял ружье, навалил на плечи мешок самого необходимого добра и заковылял колченого к родному поселку Веселые озера. Рядом с ним, справа и слева, шли две лайки. Всего их у Максима было три; одна, Пятнаш, ушла с Коляном. Сзади плелся замученный до полусмерти старый олень Чернолоб, теперь жадно хватавший всякий корм: траву, ягель, листья и молодые побеги разных кустарников.
Сухая палка — обязательный спутник всех пешеходов по Лапландии. Без нее такой старик, как Максим, да еще после удара, нанесенного начальником, не выдержал бы и одного дня. На ходу, особенно при переправах через болота и речки, она была надежной опорой. Когда нужен костер, служила растопкой. Максим снимет с нее охотничьим ножом несколько стружечек, сунет их под грудку даже не просохшего валежника, и, глядишь, заиграл огонек. Прислоненная к камню и накинутая пологом, она заменяла куваксу на время отдыха, ночлега.
Шел старик не спеша. Теперь, когда он на воле, спешить некуда, разве что в могилу. Но ему туда уже близко и лучше не спешить, а упираться. Часто, выбрав сухое местечко у реки или озерца, он сбрасывал мешок наземь, прислонялся к нему спиной и долго наблюдал за утиной жизнью. В тенетах побережной травы, прошлогодней и новой, буквально кишели желтоватые пушистые мячики — слабые, неловкие, косолапые утята. Они без передыху пищали тревожно и жалобно.
Птиц, несмотря на неисчислимость, бил редко, кормился больше рыбой. Собак не кормил: пусть добывают сами что хотят и грех убийства, воровства, обмана берут на свою душу. Старательно искал следы, оставленные проезжавшими и проходившими до него. Земля, на беглый, равнодушный взгляд нехоженая и неезженая, для внимательных, опытных глаз Максима была полна всевозможных знаков, оставленных людьми, оленями, собаками, санками: отпечатки ног и лап, сдвинутые нартами камни, потревоженная береговая галька, брошенный клочок бумаги, недогоревшая спичка, потерянная блестящая пуговица, привезенная из далеких краев…
Эти знаки указывали, что Колян, русские женщины и олени Максима идут благополучно, ушли далеко. Теперь уж не поймает их никакая погоня, до зимней дороги можно жить спокойно. Как условились в Хибинах, Колян строго держался намеченного пути в Ловозеро, Веселые озера, Моховое. Там всех неупряжных оленей отпустит на волю, и они уйдут своим извечным оленным путем к морю перебыть самую злую комариную пору под холодным, резвым морским ветром. А сам возьмет доктора и пойдет с двумя упряжками обратно в Хибины. Если не случится беды, то все будет так, и Максим скоро встретит Коляна. Если же не встретит и не догонит нигде… Дальше старик не пускал свою пугливую мысль и покрикивал на нее, как на собачонку, нарушающую порядок: «Цыц! Думай только до Мохового, дальше нельзя».
Девочка, болевшая воспалением легких, выздоровела, и слава о докторе Лугове распространилась еще шире. Конечно, иметь добрую славу приятно, но оправдывать ее бывает тяжело. Так и получилось у Лугова: взамен одной девочки ему привезли несколько, и в таком состоянии, в каком совершенно недопустимо возить по морозу. Доктор отправил их домой: оставить было негде, и объявил, чтобы не возили к нему, он будет сам ездить к больным. Для доктора настала воистину кочевая жизнь: каждый день новая дорога, еда из чужого котла, сон, где застигнет ночь, бывало, прямо в санях, на ходу.
Облегченье наступило с весной, когда народ разъехался из поселка по озерам на рыбный промысел. Выехал и доктор. Приютивший его Герасим сгородил ему отдельную куваксу, рядом со своей. В весеннюю распутицу и бездорожицу никто из больных не решался требовать доктора к себе, немногие приезжали и к нему. Дело в том, что в Лапландии более ста тысяч озер и более десяти тысяч рек, а жителей, занимавшихся рыболовством в те поры, было тысячи три-четыре. И когда они из зимних поселков переселялись на рыбные промыслы, рыбак от рыбака находился если не за тридевять земель, то за тридевять озер. Вот и найди, где у кого находится один-разъединственный доктор. И не искали, лечились у колдунов.