Том 4. Солнце ездит на оленях
Шрифт:
Колян решил воспользоваться передышкой: развел костер, повесил над ним чайник, упряжных оленей отпустил покормиться. Но чайник не успел вскипеть, как «колокольная важенка», почуяв новый ветерок, выскочила из воды и пошла против него. За ней потянулось и все стадо. А Коляну пришлось срочно заливать костер, выплеснуть недокипевший чай, ловить упряжку.
Ветер дул не с моря, и стадо сильно отклонилось от нужного пути. Еще немного, и вернулось бы на то место, где стояли куваксы доктора и Герасима. Колян уже заметил дым этих кувакс, помахал ему руками и сказал: «Здравствуй!»
Но ветер снова затих, и олени побежали от комаров к недалекой
Колян знал предательскую красоту таких болот — под моховой покрышкой стояла глубокая вода, дно было илистое, вязкое. Он остановил упряжку: пусть отдохнет и покормится, а сам, кликнув лаек, пошел заворачивать стадо, уже чавкавшее ногами по болоту.
Шел осторожно, не ступая, а двигая ногами, как на лыжах, порой ложился и полз. Зыбкие мхи качались, оседали, и под ними булькала вода. Каждый миг тенета мхов могли разорваться, и Колян навсегда нырнул бы под них. Иногда, опираясь на хорей, он прыгал с кочки на кочку, а вокруг стояли бездонно-темные глуби.
С каждой переменой ветра стадо меняло свое направление, забиралось во всякое озеро и речку, чтобы смыть комаров, по каким-то соображениям, непонятным Коляну, иногда неожиданно останавливалось, а потом так же неожиданно снова продолжало свой трудный, капризно причудливый путь — с забегами в сторону, возвратами назад, хитрыми завитушками. Быки и бездетные важенки рвались вперед, важенки с телятами отставали. По пятам у них, прячась за кустами, камнями и болотными кочками, шли волки.
Колян постоянно был возле стада: удерживал торопливых, подгонял отстающих; заслышав лай своих оленегонок по волкам, хватал ружье и бежал туда. Не дни, не часы, а даже минуты спокойной, беззаботной жизни выдавались редко. Если олени стояли в озере и не требовали хлопот, Коляну надо было промыслить рыбы, дичи, сварить еду, вскипятить чай. На сон по-домашнему совсем не оставалось времени, и Колян делал это по-дорожному, в санках, убаюкивая сам себя:
Пастуху-лопарю не годится спать целиком, Надо сразу и спать и глядеть за оленями, Вот поэтому мать-земля Уродила меня из двух половинок. В каждой — глаз, в каждой — ухо, рука… На одной половинке, если надо, усну, А другой в это время оленей пасу.Не разом, не просто, но Колян все-таки научился этой пастушеской жизни.
Чем ближе к морю, тем чаще стали показываться олени других хозяев, потом они начали примыкать к стаду Коляна, и так набралось столько, что везде, куда хватал глаз, торчали оленьи рога. Как ни старался Колян держать свое стадо в одной кучке, оно в конце концов растворилось в массе чужих. Все реже и реже мелькали перед ним знакомые рога. Он по-прежнему ехал о край стада, где особенно зловредничали волки. Сохранить всех, конечно, не мог, но спас немало оленьих жизней.
Вдали на темно-сером каменистом краю тундры показалась узенькая полоска золотистых гребешков, которые резво прыгали, будто разыгравшиеся телята. Олени прибавили шагу. Полоска удлинялась, ширилась и скоро распахнулась неоглядным взволнованным морем, где каждую волну украшала пышная
Отпустив в море быков, на которых ехал, Колян согбенно, как больной, доживающий последние дни, присел на санки. Надо было крикнуть морю «здравствуй!», спеть что-нибудь об удачно закончившемся походе, но Колян так устал, что ничего не мог. Когда вздумал позвать собак, то губы и язык отказались шевельнуться. Он сидел одной половинкой к морю, другой — к горю, которое вынес на многоверстном пути, и думал, как выглядел бы этот путь, если бы его сделать зимой, прочертить санками на снегу, и как назвать ту запутанную фигуру. Для такой запутанной, пожалуй, совсем нет имени.
Немного отсидевшийся, но еще не способный набрать дров, развести костер, сварить еду, Колян прислонил к камню хорей, накинул на него облезлую оленью шкуру — получилась самая простецкая кувакса — и заполз в нее спать.
Спал долго, крепко и видел хороший сон, что спит и это можно. И проснулся оттого, что вполне насытился сном.
Для всех наступила привольная, спокойная жизнь. Неподалеку были широкие ягельные пастбища, а у самой воды, куда залетали брызги морского прибоя, росла самая любимая у оленей солоноватая трава. Вдали от моря лапландская земля и все, что растет на ней, бессолое.
С моря часто дул резвый ветер, начисто отгоняя комаров и мошку, а когда стихал, олени спасались в воде. В приморских озерах и устьях рек кишела рыба, густо гнездилась птица. Олени зажили всяк по себе, один в море, другой на пастбище, и стада так перемешались, что Колян уже не пытался собирать свое в одну кучу. И охранять всех, собравшихся к морю, тоже не хватало сил. Он поставил шалаш при небольшом озерке, ловил сигов, хариусов, стрелял куропаток, диких гусей, уток, в свободное от «домашнего хозяйства» время играл на своей однострунной музыке.
Видя, что хозяин упорно не дает им никаких приказаний, лайки тоже занялись собой: охотились, играли, жирели, но, почуяв медведя, волка или еще какого врага оленей, немедленно всей сворой летели на него.
Полярный день отстоял свой срок, вернулись ночи, восходы и закаты солнца, утренние и вечерние зори, стали показываться луна и звезды. Ясная погода сменилась дождливой. Комары погибли, но сильней расплодилась мошка. Эта пакость хуже комаров: если от тех кровососов можно закрыться сеткой, то мошка свободно проползает сквозь нее. При тихом ветре, бессильном отдуть мошку, и при полном затишье Колян разводил особо дымный костер из сырого валежника, на охоту и на рыбалку брал чадную, смрадную головню.
В общем, жизнь у моря поглянулась ему, и довольство вылилось в такую песню:
Живу я у Белого моря. Со мною живут две любимые сестры: Дорога и песня. В дороге мне лучше поется, А с песней мне легче идется. Счастливо живу я у моря.В сентябре начались заморозки. Мошка погибла. В один из дней все олени, как по сговору, двинулись от моря в глубь Лапландии, где проводили зиму. Колян заарканил и запряг первых попавшихся под руку быков — своих поблизости не оказалось — и поехал рядом с оленным потоком, высматривая в нем уши с меткой Максима.