Том 4. Солнце ездит на оленях
Шрифт:
— Ты совсем не умеешь ходить. Куда идешь, кого ведешь — все рассказал дороге. Хорошо, начальник не послал погоню. Ты ходи, чтобы дорога ничего не знала. Ты иди, а дорога пусть спит: бай-бай, не видит, не слышит и потом ничего не помнит, ничего не расскажет.
— И что же увидел ты на дороге? — спросил Колян.
— Много.
Вот подошел к реке, в которой тонула Ксандра, оглядел берег. Небольшие вмятины голой земли рассказали, что недавно лежали на них валунчики, а потом их сбросили: которые поближе к водопаду — в него, а другие — на переправу. Бросали малые, слабосильные люди — взрослый, сильный не стал бы собирать валунную мелочь, — и Максим решил: бросали Колян и Ксандра.
— Было
— Было.
На другом берегу, в стороне от переправы, нашел след костра, и этот след поведал новую историю. Если бы Колян и русские женщины переправились благополучно, они, конечно, сделали бы небольшой привал у переправы, где было давнее привычное место с хорошими плоскими камнями для очага. Но они выбрали другое место, искали новые плоские камни, когда в лапландской валунной земле такие нелегко найти. Что понудило их? Дрова для большого костра. Значит, они сильно промокли, может быть, тонули, а потом долго сушились.
— Так было, тонули? — сказал торжествующе Максим, видя по глазам Коляна, что угадал правду. — Кто тонул?
— Ксандра.
На особо каменистых местах, где человеческие ноги, деревянные полозья санок и оленьи копыта не способны сделать явные отметины, след Коляна терялся. Тогда Максим угадывал его по другим знакам. Однажды нашел маленький клочок газеты и прочитал его, хотя не знал ни одной буквы. К неграмотному лопарю газета может попасть только случайно, редко, и, если попадет, он никогда не бросит ее, а истратит на закурку либо на растопку. Значит, выбросил грамотный, русский, кто часто имеет газеты и совсем не ценит их. А таких, кроме Ксандры с матерью, тут давно не проезжало, значит, газету оставили они.
В другой раз заметил тоненькую паутинку, всю усыпанную мелкими капельками росы. Вроде жемчужной нитки, она обнимала темный щербатый камень. Максим снял ее. Нитка оказалась длинным светлым женским волосом. С такими волосами Максим знал только одного человека — Ксандру.
Коляну стало страшно: как плохо убегал он! Что могло быть, если бы начальник оказался подогадливей. Он пообещал, что в самое скорое время научится ходить, как советует Максим.
— Ты не мне обещай, а себе. Тебе это нужно, — сказал старик. — Тебе долго жить, еще всякая беда, всякая нужда будет.
Имальщики вышли на работу, каждый в свою сторону, так, чтобы к вечеру сделать большой круг и всех оленей, какие попадутся в него, пригнать на стоянку. Зорко оглядывая каменные завалы, ложбинки, кустарник, где могли затаиться олени, Колян, не переставая, думал о Ксандре. Наверно, сердится уж. «Надо скорей везти в Хибины. Надо делать новые санки: мои шибко плохи стали, до Хибин не добегут».
Дул сильный ветер, без порывов, вихрей и перемен дул упрямо в одну сторону — сквозной, как называют такие. В сером облачном небе поспешно улетали на юг дикие гуси. У озер, будто ресницы вокруг глаз, нарастали тонкие ледяные забереги. На всем, кроме воды лежал снег, подтаивающий днем и подмерзающий ночью. Все напоминало Коляну: надо скорей везти русских в Хибины.
24
Луговых заботило то же самое: надо скорей перебираться в Хибины. Полярным днем, при жарком, незаходящем солнце, Сергею Петровичу стало лучше, а пришла осень, с дождями, туманами, заморозками и притайками, с прохватывающим до костей ветром — полуночником, и недомогание снова усилилось. Луговы переехали от Герасима в Веселоозерский поселок.
Первым делом, не выпрягая оленей, не снимая с нарты багаж, пошли искать пристанище. Можно бы поселиться в пустующей тупе Коляна, но Катерина Павловна решительно противилась этому. Однажды ей привелось провести в этой тупе несколько часов, и потом она «еле
— Вымоем, выскоблим, проветрим, и будет, как дома, — уговаривала ее Ксандра. — Я все сделаю одна, ты можешь не касаться пальцем.
А Катерина Павловна отмахивалась, морщилась и упрямо переходила из тупы в тупу. Сергей Петрович молчал: за два года в Лапландии он изведал много туп, веж, кувакс и убедился, что все они одинаковы. Но знал, что его Катенька упряма, словом не проймешь ее, и мысленно приговаривал: «Походи, погляди — мягче станешь».
Все тупы были маленькие, тесные, словно игрушечные, и так забиты людьми, собаками, всяким скарбом, что, казалось, больше не загонишь и клин. Все воняли звериными шкурами, оленьей упряжью, дымным чадом камельков, живыми собаками, мертвой рыбой, развешанной для копчения. Везде жили без кроватей, столов и стульев, постоянно прижатые к полу густым, едким дымом очагов.
Выйдя из последней тупы, Катерина Павловна сказала:
— И как живут в таком смраде — диво! Да еще улыбаются, смеются, поют, знать, счастливы.
— Определенно, — сказал Сергей Петрович. — Они умеют быть счастливыми. Они — мудрецы на это.
— Чему же радуются?
— Многому. Немножко сыт — и счастлив. Немножко прикрыт, согрет — опять же счастлив. Наверно, нет другого народа, такого же неприхотливого, терпеливого и, пожалуй, героичного, как здесь. У них все: пастьба оленей в пургу, в трескучие морозы, охота с ружьишком полстолетней древности, с капканом и силками, да вся жизнь, то по колено в снегу, то в воде, — подвиг, геройство. Здесь народ — богатырь.
— Очень уж не похож на богатыря.
— А приглядись, как живет, и согласишься: богатырь.
— Не жизнь, а сплошная, нагольная беда.
— В то же время сплошная победа. А победа, и самая трудная, тяжкая, всякая победа даст радость, счастье. Вот и у них оно отсюда — от побед над зверьем, над водой, над зимой, над нуждой…
— Да ты мастер заговаривать зубы, — упрекнула мужа Катерина Павловна. Она подумала, что он все выдумал про лопарское счастье, чтобы помирить ее с тупой Коляна.
— Я никому ничего не заговариваю. Не веришь — погляди на них повнимательней, поговори с ними, послушай их!
— Уже нагляделась.
— Но увидела только поверхность — нужду, грязь… А у них есть и радость, и счастье, и красота, и поэзия.
— Ох и расписал, мочи нет слушать! — И Катерина Павловна закрыла уши ладошками.
Решили занять тупу Коляна. Во всем — теснота, грязь, смрад — как прочие, она имела одну добрую отличку: была пуста. Временно поселились в куваксе, тупу же взялись преображать в русскую избу. От речки навозили липкого глинистого илу, мелкой гальки, перемешали их, потом из этой смеси налепили кирпичей и переделали камелек на русскую печь с высокой трубой. Земляной пол толсто, плотно завалили еловым и сосновым лапником, поверх лапника раскинули оленьи шкуры. Пол перестал холодить, дым повалил прямо из печки на волю. Осталось сделать последнее — убрать с потолка и стен сажу, а с ней вместе — удушающий смрад гари. Сперва сажу смывали горячей водой с мылом и песком. Не поддалась. Тогда принялись скоблить ножами. Но в тупе годов пятнадцать дымил очаг, ему помогали хозяин и гости своими трубками, и копоть прошла глубоко в дерево, а сверху засохла комками, сосульками. Весь черный, прокоптелый слой надо было стесывать. А кому? Луговы слабосильны и не умели. Посельчане занимались своими делами, это же считали смешной затеей. Ксандра попробовала соскоблить хотя бы самую главную чернь, но переломала все ногти на руках, заплакала и бросила работу. Памятью об этой героической затее осталось на черной стене тупы светловатое пятно с носовой платок.