Том 4. Сорные травы
Шрифт:
Кому? Тот столик, которому она кивнула, пуст, но у нее есть свой расчет: подчеркнуть публике, что где-то в зале у нее есть поклонник, бросающий на нее тысячи, и что она не такая уж замухрышка, как некоторые думают.
Поет она хладнокровно — бережно сохраняя темперамент для личной жизни.
Все русские шансонетные куплеты на один лад: или «мама ей скрипку подарила, которую она берегла, пока не явился музыкант», или она «хорошая наездница и поэтому предпочитает всему хлыст». Символы меняются:
Кто прослушает десяток русских шансонетных куплетов, тот установит следующие излюбленные незыблемые рифмы: «старик — парик», «я — друзья», «о, да — всегда», «раз — экстаз» и «корнет — кабинет».
Одна певица после своего номера подошла к нам и сказала:
— Угостили бы вы ужином, а?
— По некоторым причинам, — возразил я, — мы с товарищем не можем афишировать нашей с вами многолетней дружбы. Вместо этого послушайте, какую я сочинил шансонетку…
И я запел:
Один старик, Надев парик, Позвал меня вдруг в кабинет; А там сидел уже корнет! Я в этот раз Пришла в экстаз, Клянусь в том я, Мои друзья, Люблю корнетов лишь всегда, Их обожаю я, о, да!— Неужели сами сочинили?! — удивилась певица. — Какая прелесть! Можно переписать?
Народный дом
Когда Мифасов и я собрались ехать в Народный дом — к нам пристал и художник Крысаков:
— Возьмите меня!
— А зачем?
— Да ведь вы едете в Народный дом?..
— Ну?
— А я знаток народных обычаев, верований и всего вообще народного быта. Кроме того, я знаток русского языка.
Последнее было бесспорно. Стоило только Крысакову встретиться с извозчиком, маляром или оборванным мужичком, собирающим на погорельцев, — Крысаков сразу вступал с ними в разговор на самом диковинном языке:
— Пожалуйте, барин, отвезу.
— А ты энто, малый, не завихляешься-то ничего такого, вобче? По обыкности, не объерепенишься?
Извозчик с глубоким изумлением прислушивался к этим словам:
— Чего-о-о?
— Я говорю: шелометь-то неповадно с устатку. Дык энто как?
— Пожалуйте, барин, отвезу, — робко лепетал испуганный такими странными словами извозчик.
— Коли животина истоманилась, — веско возражал Крысаков, — то не навараксишь, как быть след. Космогонить-то все горазды на подыспод.
— Должно, немец, — печально бормотал ущемленный плохими делами
А Крысаков уже подошел к маляру, лениво мажущему кистью парадную дверь, и уже вступил с ним в оживленный разговор.
— Выхмарило сегодни на гораздое вёдро.
— Эге, — хладнокровно кивал головой маляр, прилежно занимась своим делом.
— А на вытулках не чемезишься, как быть след.
— Эге, — бормотал маляр, стряхивая краску с кисти на бариновы ботинки.
— То-то. Не талдыкнут, дык и гомозишься не с поскоку.
— Эге.
Потом Крысаков говорил нам:
— Надо с народом говорить его языком. Только тогда он не сожмется перед тобой и будет откровенен.
Вот почему мы взяли с собой Крысакова. Я хочу открыть Америку:
— Читатели! Вы все, в ком еще не заглохла жажда настоящей жизни, любовь к настоящему простому, ясному человеку, стремление к искреннему веселью и непосредственной радости, — сходите в Народный дом, потолкайтесь в толпе.
«Действительно, открыл Америку», — подумает кто-нибудь, пожав плечами.
Нечего пожимать плечами. Большинство читателей «Нового Сатирикона» в Народном доме ни разу не было, и я, как новый Колумб, уподобив читателей «Нового Сатирикона» испанцам, предлагаю им новую, только что открытую мною страну — Народный дом.
Всякий испанец поблагодарит меня, если ему взбредет в голову, на основании этих строк, потолкаться по обширной территории Народого дома.
Крысаков, по крайней мере, пришел в восторг.
— Какой простор! Какие милые, славные лица… Вот он, настоящий русский народ. И какое искреннее веселье!
Тут же он заговорил с одним парнем, восхищенно глазевшим на измазанных мелом клоунов:
— Энто, стало быть, скоморошество вдругорядь причинно и изничтожению кручинушки, котора, как змея злоехидная, сосет-томит молодецкую грудь… Взираешь на таку посмеху, да и только тряхнешь кудрями.
Действительно, у парня на лице выразилось сильнейшее желание тряхнуть кудрями — только не своими, а крысаковскими.
— Ты чего ко мне привязался, — сказал парень очень угрюмо, — я ж тебя не трогаю.
— Ничего, ничего, не обижайся, — примирительно сказал Мифасов, покрутив за спиной Крысакова пальцем около лба. — Не бойся, милый; он добрый.
— Вот смотри, что значит наметавшийся глаз, — шепнул мне Крысаков. — Стоило только поговорить мне с ним две минуты, как я уже знаю, кто он такой… Он полотер!
— Вы полотер? — спросил Мифасов парня.
— Нет, — общительно сказал парень. — Я газетчик. Газетами торгую.
— Но, может быть, вы газетами торгуете просто так… изредка… для удовольствия? — с некоторой надеждой спросил Крысаков.