Том 4. Торжество смерти. Новеллы
Шрифт:
«Спасайся, Тристан!» — раздается крик Курвенэла вслед за мольбами Брангены. Вторжение грубой действительности прерывает объятия экстаза. На фоне мелодии любви проносятся звуки охотничьих рогов. Появляется король в сопровождении свиты. Тристан прикрывает плащом Изольду, распростертую на ложе из цветов, он хочет укрыть ее от взглядов людей, от лучей солнца и этим властным движением смело заявляет о своих правах на женщину.
Печальный день! Последний день! В последний раз герой вступает в борьбу с враждебными силами, решительно и спокойно глядя в лицо Рока.
В мелодраматической медленной и грустной мелодии выливается горе короля Марка, а Тристан стоит перед ним неподвижный, безмолвный. Он так отвечает на вопрос Марка: «Своей Тайны не могу поведать. Никогда не получишь от меня ответа». Мелодия напитка сгущает мрак над тайной этих слов, оттеняет значение неизбежного. «Последуешь ли ты за Тристаном, Изольда? — спрашивает герой королеву
И Изольда отвечает: «Там, где родина Тристана, там хочет быть Изольда. Покорная и нежная, она пойдет туда, куда он укажет…» Но смерть героя предшествует смерти Изольды. Он падает, сраженный предательской рукой Мелота.
В прелюдии третьего акта проносятся видения далеких берегов среди голых унылых утесов, где в глубине таинственных заливов рыдают и бьются безутешные волны. Туман легендарной поэзии окутывает суровую горную страну, всплывающую среди тусклого света зари или догорающих сумерек. Звук пастушьей свирели будит далекие образы прошлого, потонувшего среди ночи времен.
«Что говоришь ты, напев старинный, печальный? — спрашивает, очнувшись, Тристан. — Где я?»
Пастух наигрывает на хрупкой свирели бессмертную мелодию — наследие предков. Он спокоен в своем блаженном неведении.
Звуки эти знакомы душе Тристана, они уже сказали ему истину: «Я не там, где был. Но где же был я? Не знаю. Там я не видел ни солнца, ни жизни, ни людей, как рассказать, что видел я… То край, откуда я пришел и куда уйду навеки: обширное царство вечной ночи. Там царит одна, вечная истина: благословенное божественное забвение!»
Лихорадочный бред усиливается, ядовитый напиток разливается по жилам. «О, если бы знал ты, как я страдаю! Какой жар в моей крови, какой огонь пожирает тело… О, если бы ты знал! Если бы ты мог меня понять!»
А пастух в своем блаженном неведении играет и играет на свирели. Один и тот же мотив повторяется неизменно: он говорит о былой жизни, исчезнувшей навеки.
«Напев старинный, властный, — говорит Тристан, — твои печальные звуки донес некогда до моего слуха вечерний ветерок, возвещая о смерти отца. Он искал меня, тревожный, при свете зловещей зари, чтобы поведать о судьбе матери. Когда умирал отец мой, когда умирала давшая мне жизнь, ты звучал над нами среди сумрака предсмертных мгновений, замирающий, печальный. Ты некогда звучал и мне, и вот снова хищный ответ в твоих звуках. Зачем рожден я? Зачем?» И старая песня отвечает: «Чтобы любить и умереть! Чтобы умереть, любя!» «О, нет, нет. Не таков твой смысл… Чтобы любить, любить, умирая, любить и за гробом, а не умереть, любя!..» Ядовитый напиток все яростнее и яростнее разливается по жилам Тристана. Все существо его содрогается в смертельных муках. В оркестре порой раздается как бы треск пламени костра. Подобно огненному вихрю — страдания проносятся по его недрам, он извивается в конвульсиях, испуская вопли ужаса, еле сдерживая рыдания. «Напиток! Напиток! Ужасный напиток! С какой яростью ты разливаешься в моей крови, сжигаешь мой мозг! Ничто, даже сама смерть, не избавит меня от мучений страсти. Нигде, нигде не обрету я покоя. Моя ночь стремится к свету, и день торжествует мои страдания. Ах! Как жгут меня лучи палящего солнца! Нигде не найти мне прохлады, ничем не угасить пожирающего пламени! Какой бальзам исцелит мои мучения?» Все существо его проникается стихийной страстью, наследием веков, таящей в себе все преступления отцов и детей, все наслаждения, все страдания человечества. В крови бушует вековое сладострастие и пороки, сливаются все воды чувственности, с незапамятных времен преподносимой устами женщины ее ненасытному рабу — мужчине. Он унаследовал извечное зло. «Я сам, сам изготовил себе этот огненный напиток Из объятий отца, из страданий матери, из всех слез мира, его восторгов и страданий изготовил я ядовитое зелье. И я вкусил, вкусил от чаши наслаждений… Будь проклят, ужасный напиток! Будь проклят тот, кто изобрел тебя!» Он падает на ложе без сил, без жизни, чтобы снова очнуться для мучений, чтобы снова почувствовать горящую рану, чтобы снова увидеть властный образ той, что несется к нему по равнине моря. «Она приближается, приближается, качаясь по волнам на ложе из цветов. Ее улыбки утолят мои страдания, в ней исцеление…» Он призывает, он уже «видит» своими закрытыми для внешнего света очами эту волшебницу, владеющую целительным бальзамом, способную врачевать телесные и душевные страдания. «Она приближается, она приближается! Неужели ты не видишь, Курвенал, неужели ты не видишь?»
Волнующаяся поверхность Мистического Залива переливается неясными отзвуками прежних мелодий, то сливая их воедино, то вознося одну из них на гребнях волн, то погружая на дно, чтобы вознести новую и снова растворить ее: вот мелодия душевной борьбы на палубекорабля, вот мелодия напитка, пенящегося в золотом
«Корабль пристает! Изольда, вот Изольда! Она сходит на берег!» — кричит Курвенал, с высоты башни. В порыве безумной радости Тристан срывает повязку, и кровь струится из раны, целый поток крови, способный затопить землю, затопить мир. С приближением Изольды ему кажется, что он начинает «слышать» свет.
«Не свет ли слышу я? Не свет ли коснулся ушей моих?» Лучи внутреннего света ослепляют его, все атомы его существа проникаются светом и лучезарные растворяются во Вселенной. Свет превращается в музыку, музыка превращается в свет.
Тогда все пространство Мистического Залива уподобляется небу. В звуках оркестра гремит мировая симфония, некогда подслушанная душами пламенных созерцателей среди ночной тишины. Мало-помалу тревога исканий, вопли мучений, вспышки стремлений и вечно обманутых желаний — все волнения, все скорби земные затихают, рассеиваются. Тристан переступил порог чудесной страны, он погрузился в обитель вечной ночи. Изольда, склоненная над неподвижными останками, чувствует, как спадает тяжесть, давившая ее. Роковая мелодия в звуках торжественно ясных приветствует таинство брака и смерти. Затем звуки, подобные воздушным нитям, сплетают над головой возлюбленной прозрачное покрывало невинности. Так начинается нечто вроде торжественного вознесения душ на крыльях свадебного гимна. «Какая блаженная улыбка на его устах! Неужели вы не видите? Неужели не чувствуете? Какой небесный свет исходит от него! Неужели никто не видит? Неужели никто не чувствует? Неужели одна я слышу новую музыку, бесконечно спокойную, бесконечно блаженную, она струится из глубины его существа, она окутывает меня, она проникает в меня». Ирландская волшебница, страшная колдунья, властительница темных сил, та, что недавно с палубы корабля взывала к стихиям, избравшая героя сильнейшего и благороднейшего из смертных с тем, чтобы погубить его, преградить ему дорогу к славе завоевания целого мира, преступная отравительница, — силой смерти превращается в существо светлое, лучезарное, свободное от всех нечистых помыслов и низменных стремлений, чтобы трепетно слиться с душой Вселенной. «Не в воздухе ли носятся те звуки, что все яснее и яснее раздаются в ушах моих? Быть может, они зовут меня упиться ими, погрузиться в их волны, рассеяться в тумане, дышащем ароматом?» И все существо ее растворяется, рассеивается, испаряется, превратившись в элемент Стихии, в часть беспредельного Океана небытия, откуда появляются все формы жизни, где они исчезают, чтобы снова появиться. На поверхности Мистического Залива все эти превращения отражаются последовательностью звуков и мелодий. Казалось, все разлагается музыкой на первичные элементы с их скрытой сущностью, выраженной бесплотными символами. Неведомые оттенки цветов колыхаются на хрупких стеблях, овеянные тонким ароматом. Будто при вспышках молнии открываются уголки таинственного рая, мелькают зачатки нерожденных миров. Паническое опьянение растет. Хор Великого Целого заглушает, покрывает собой одинокий человеческий голос. Преображенная Изольда торжественно вступает в «чудесный» мир. «Раствориться, погрузиться в небытие, слиться с душой Вселенной — вот высшее блаженство!»
Двое отшельников проводили теперь целые дни в мире фантазии, дышали ее горячей атмосферой, упивались самозабвением. Им казалось, что они преобразились, достигли своей высшей сущности, казалось, что они сами уподобляются персонажам драмы и на крыльях своей любви возносятся на головокружительные высоты. Не разливалось ли в крови их ядовитое зелье? Не обуревала ли их беспредельная страсть? Не чувствовали ли они себя порой скованными своей телесной оболочкой, не испытывали ли среди наслаждений ощущения агонии и ужаса перед надвигающейся смертью? Джорджио подобно Тристану проник в тайный смысл мелодии пастушьей свирели, говорившей ему языком его душевной скорби — залога его трагического жребия. Он постиг как никто тайный символ напитка, измерил глубину внутренней драмы сумрачного героя и сжигавшего его душевного пламени. Он прочувствовал, как никто, отчаянный крик жертвы:
«Этот ужасный напиток обрекает меня на мучения, я сам источник своего мучения».
Джорджио принялся тогда лелеять в душе своей коварный замысел относительно своей возлюбленной. Он задумал привести ее к решению покончить с жизнью, склонить ее к таинственному концу среди прозрачных волн Адриатики. Великие слова любви, окружавшие ореолом света преображенную Изольду, произвели магическое действие на Ипполиту. Она ежеминутно повторяла их и про себя и вслух, видимо, упиваясь их звуками.
— Ты бы хотела умереть смертью Изольды? — спросил ее однажды Джорджио, улыбаясь.