Том 4
Шрифт:
Когда гость, протиснувшись в узкую дверь, скрылся в избе, женщина наклонилась к Савоське:
— Беги со всех ног к дедушке Миколе и скажи: «Подь-ка, дедушка, скорехонько к нам. Мужиков на деревне никого нет, а тут человек неведомый пришодцы, с виду-то хороший, а кто его знает, вдруг недобрый, лихой человек. А при тебе, дедушка, поди поостережется».
— Бегом, мамонька! — сказал мальчик и во весь дух помчался по тропинке.
За ним пушистым колобком покатилась шавка.
Хозяйка вернулась в избу. Гость уже сидел на лавке и низко склонился на руки, запустив пальцы
«Заснул. Умаялся, чай, с дороги», — подумала хозяйка. Она еще долго возилась с горшками у печки. Когда же гость пошевелился и выпрямился, потягиваясь, она заверещала:
— Время-то какое смутное пришло! Не знаешь, чего и ждать, за что браться: то ли тащиться к сродственникам на родной русский берег, в Гдовский край, да неохота — поди самим трудно, — то ли здесь оставаться, а боязно. Немец лютует по деревням совсем поблизости. Даже за Наровой-рекой побывал не раз. А вместе с немцами, тоже на конях, ездят ихние попы: кто в немецкую веру не переходит, того режут без жалости и домовье жгут вместе с малыми детьми. Уже сколько мимо нас пробежало и чуди, и летьголы со скотом прямо через озеро! Боязно, а надобно дождаться своих. Если мужики привезут домой рыбки, тогда и мы двинемся на ту сторону и там останемся пока что.
— А ты как чаешь: скоро ли станет тише? — спросил путник.
— Ежели сюда придут с большой силой новгородцы, они отгонят немца… — Хозяйка прервала речь, услыхав шаги на крыльце. — А вот и дедушка Микола с Савоськой.
В избу бесшумно вошел невысокий старичок в белом шерстяном домотканом шабуре [70] с большим откидным воротником. Старичок был весь белый: и остроконечный колпак из зимнего зайца, и белые онучи, и даже новые, еще светлые, лапоточки. К поясу на сыромятном ремешке был привязан горшок для подаяний. Когда старик снял заячий колпак, над его головой снежным пухом поднялись серебристые седые волосы.
70
Шабур — верхняя мужская одежда с широким воротником; обычно надевалась в дорогу поверх полушубка.
— Мир дому сему и богомольной хозяйке его! — проговорил старик, крестясь.
Он низко поклонился отдельно хозяйке и отдельно гостю. Тот поднялся, коснувшись головой закопченного потолка.
— И тебе благодать! Жить и здравствовать еще сто лет, — звучным, сильным голосом сказал гость и, в свою очередь, низко поклонился старику.
Тот подошел ближе и, приставив ладонь к бровям, стал всматриваться в лицо путника.
— Ты, видать, не из нашенских, псковских? Не суздальский ли? Откуда пришел?
— Пришел, да и весь сказ. Из берлоги вылез.
— Ты мне на дудочке не подыгрывай. В берлоге злобные звери живут, а у тебя лик светлый. А на сердце, кажись, тревога.
— Али, может, кручина сердце томит? — из своего угла спросила хозяйка. — Ты, дедушка, садись поближе да погомони с гостем. Пускай расскажет, какая у него тревога.
Старик опустился на скамью, опираясь на суковатую палку. Прибывший гость глухо заговорил, сдвинув брови:
— Как же не горевать, как же не кручиниться? Я дружинник у князя
— Истинно, как волки лютые подбираются, — вздохнув, сказал старик.
— Зверь лучше: зверя можно на цепь посадить, а немец сам норовит всех заковать в железо и с белого свету сжить. А мы уже поняли, что нам житья не будет, пока не выйдем против него всем миром, плечо к плечу. Надо не мешкая браться за топоры и рогатины и одной стеной пойти на рыделей.
— Постой, сынок! — прервал старик и стукнул клюкой. — У нас тоже еще не перевелись на святой Руси славные богатыри: хоть в глухом углу мы живем, но и до нас весточка докатилась, что в Новугороде объявился грозный и удалой князь Олекса. Разве не он разметал свейское войско под Ижорой? Где он нынче? Чего медлит?
Гость снова опустил голову на руки, а старик следил за ним, гладя седую бороду.
Мальчик Савоська, раскрыв рот, слушал внимательно, что старшие говорят. Половины он не понимал, но чуял, что гость кручинится и так же опасается злых немцев-рыделей, как и другие. А дедушка и рад бы, да не знает, как гостя утешить.
Вдруг Савоська, услышав голоса на улице, повернулся и припал к дырке в пузыре, затянувшем окошко.
— Маманька, а маманька! К нам едут неведомые люди, и одеты они по-чудному. Сдерживают коней и кругом озираются.
— Ахти, Господи! Вот когда беда заправская пришла! — воскликнула хозяйка и стала обтирать о тряпку руки, вымазанные тестом, которое она месила.
— Мать Пресвятая Богородица! Огради нас своим святым покровом! — шептал старик, приподнимаясь со скамьи.
— А ну-ка, молодец, пусти меня взглянуть! — сказал гость, быстро подходя к оконцу.
Он припал к щели и увидел на дороге двух всадников, одетых не по-русски. Сразу можно было узнать иноземцев. Хотя они были в шубах, снятых с леттских крестьян, но с плеч спускался белый плащ с большим черным крестом. Ноги перевиты широкими ремнями. На ступнях — остроносые чеботы, на них — железные шпоры с медными звездочками. На голове железная круглая шапка — шелом. В руках иноземцы держали копья. На поясе подвешены длинные прямые мечи с крестообразной рукоятью. И сбруя, и седло с высокой лукой не походили на русские.
Молодой гость стал вполголоса объяснять подбежавшей хозяйке:
— Верно. Это иноземцы. Два рыделя, только один, кажись, наш — из поганых переветников. Он что-то объясняет другому, видно, немцу. А вон тот дергает веревку и бьет плетью. Вот из снега подымается еще человек. Руки у него закручены за спиной, а на шее веревочная петля. Надо приготовиться, хозяйка. Один из них едет сюда.
Послышался стук в окно и голос:
— Эй, кто в избе! Выходи, да поживей, а не то сойду с коня — худо вам будет.
Хозяйка испуганно всплеснула руками и взглянула на гостя. Тот шепотом приказал:
— Голоси, что одна в избе и сейчас выйдешь. Ступай на крыльцо, да не сказывай, что я здесь. А я приготовлюсь их встретить как надо.
— Эй, живее там! — послышался голос с улицы, и железный отточенный конец копья просунулся в окно.
— Возьми топор, вон у печки, — показала хозяйка, — а я пойду им зубы заговаривать. Иду, иду! — крикнула она во весь голос и, крестясь, выбежала из избы.