Том 5. Девы скал. Огонь
Шрифт:
Неутомимый воздушный хор рос… рос, безостановочный, беспрерывный, наполняя собой все пространство, подобно нескончаемой пустыне, подобно нескончаемому свету.
Смелая мелодия создавала среди спящих лагун иллюзию единодушной тревоги, как бы охватившей воды, пески, травы, туман — всю природу — стремлением ввысь. Все, что раньше казалось инертным, теперь дышало, трепетало в страстной мольбе.
— Слушай! Слушай!
И образы жизни, вызванные Творцом, и древние имена бессмертных сил, управлявших Вселенной, стремления людей перешагнуть за круг повседневных терзаний, чтобы найти успокоение в красоте,
— Не правда ли, похоже на бурный порыв нападения?
Напрасно бесцветный берег, истертые камни, гнилые корни, обломки разрушенных зданий, запах разложения, могильные кипарисы, черные кресты — напрасно все это напоминало то же самое слово, которое мелькало тогда на устах каменных статуй вдоль реки.
Песнь свободы и победы царила над всем окружающим, она наполняла ликованием сердце того, кто должен был творить с радостью.
«Вперед! Вперед! Выше! Все выше!»
И душа Пердиты, свободная от низких побуждений, готовая ко всевозможным испытаниям — при звуках возносящегося к небу гимна дала обет снова отдать себя жизни. Как в далекий час ночного безумия, Фоскарина повторяла: «Служить! Служить!»
Гондола входила в канал, заключенный между двумя берегами, настолько близкими, что можно было видеть стебли трав и различать среди них молодые побеги по более нежному оттенку.
Laudato si mi Signore, per sora nostra matre terra La quale ne sustenta et governa et produce diversi fructi con coloriti et herba. [41]Своей переполненной душой актриса понимала любовь Поверолло к творениям природы, она жаждала излить свою бесконечную потребность обожания на все живущее, ее глаза сияли детской чистотой, и окружающее отражалось в них как в ясном зеркале вод — некоторые образы, казалось, возвращались из отдаленного прошлого, и она узнавала их в новом воплощении. Когда лодка причалила, Фоскарина удивилась, что они так скоро приехали.
41
Благословен будь Творец за сестру Твою, а нашу мать — землю, поддерживающую, и насыщающую нас, и производящую разнообразные плоды и цветущие травы.
— Хочешь сойти? Или ты предпочитаешь вернуться назад? — спросил Стелио.
Она колебалась немного, потому что ее рука лежала в руке возлюбленного и ей казалось, что, отняв ее, она потеряет часть отрадного покоя.
— Да, — ответила она с улыбкой. — Пройдемся, пожалуй, по этой траве.
Они высадились на острове Святого Франциска. Несколько молодых кипарисов смиренно приветствовали их. Ни одного человеческого лица не было видно. Невидимый хор наполнял пустыню своим гимном. Туман расползался и сгущался в облако по мере того, как заходило солнце.
— По такой траве мы не ступали? Не правда ли, Стелио?
— Теперь начнется каменистое восхождение.
Она
— Пусть начинается восхождение, и пусть оно будет трудным.
Стелио удивился непривычной веселости, звучавшей в голосе его спутницы. Он заглянул в глубину ее глаз и увидел в них упоение.
— Почему, — произнес он, — мы чувствуем себя такими радостными и свободными на этом заброшенном острове?
— А ты знаешь, почему?
— Для других это место должно казаться печальным. Когда сюда заходят, то спешат вернуться назад, унося с собой тень Смерти.
Она сказала:
— Мы избранники.
Он отвечал:
— Только тот, кто полон надежд, полон жизни.
И она заключила:
— Кто любит — тот надеется.
Мелодия воздушного хора влекла к себе неудержимо их души.
Стелио сказал:
— Как ты прекрасна!
Внезапной краской вспыхнуло страстное лицо Фоскарины. Вся трепещущая, она остановилась, полузакрыв глаза.
Затем произнесла, задыхаясь:
— Какой теплый ветер! Ты не ощущала на воде такого теплого дуновения?
Она вдыхала в себя воздух.
— Пахнет скошенным сеном. Ты чувствуешь?
— Это запах водорослей.
— Посмотри, как прекрасны поля.
— Видишь, вдали — это Лидо. И там — остров Сан-Эразмо.
Солнце, разорвав дымку тумана, заливало золотом весь залив. Сырые обнаженные отмели казались яркими, словно цветы. Тени маленьких кипарисов удлинялись и становились почти голубыми.
— Я уверена, — сказала Фоскарина, — что где-нибудь по соседству цветут миндальные деревья. Пойдем к плотине.
Она сделала движение головой, точно желая сбросить какую-то тяжесть.
— Подожди.
И, быстро выдернув две булавки, поддерживавшие ее шляпу, она сняла ее, вернулась к берегу и бросила ее в гондолу Затем она присоединилась к своему другу легкими шагами, подбирая на ходу развеваемые ветром локоны, на которых сверкали солнечные лучи. Она, казалось, испытывала огромное облегчение, даже дыхание ее стало свободнее.
— Крыльям было тяжело? — спросил Стелио, смеясь.
И он взглянул на крутые волны ее волос, проведенные не гребнем, а пережитыми бурями.
— Да, малейшая тяжесть давит мне голову. Если бы я не боялась показаться странной, я бы всегда ходила без шляпы. Но, когда я вижу деревья, то не могу выдержать. Мои волосы сохраняют воспоминание о своем непосредственном общении с природой и стремятся вырваться на простор, хотя бы здесь — в безлюдном месте.
Искренняя и оживленная, шла Фоскарина по траве своей изящной волнующейся поступью. И Стелио пришел на память тот день в саду Гардениго, когда он нашел в ней сходство с золотистой борзой.
— Ах, вот идет монах!
Монастырский сторож шел к ним навстречу, приветливо кланяясь. Он предложил провести Стелио в монастырь, но предупредил, что по уставу туда запрещен вход женщинам.
— Идти мне? — спросил поэт, вопросительно глядя на улыбающуюся Фоскарину.
— Да, иди.
— Но ты останешься одна?
— Я останусь одна.
— Я принесу тебе кору священной сосны.
Он последовал за францисканцем под невысокий портик с бревенчатым потолком, где ютились опустевшие гнезда ласточек Прежде чем перешагнуть порог, Стелио обернулся и послал привет своему другу. Дверь захлопнулась.