Том 5. Девы скал. Огонь
Шрифт:
Я люблю представлять себе, что именно к вечеру их первой встречи относится краткое упоминание в записках да Винчи, который тогда всецело был поглощен работой для конной статуи Франческо Сфорца: «Предпоследний день апреля 1492». Большой жеребец мессера Алессандро Кантельмо; у него прекрасная шея и очень красивая голова.
Они, несомненно, вышли вдвоем из дворца Цецилии и остановились на улице, продолжая свой разговор, и, когда Леонардо увидел жеребца, он подошел разглядеть его. Гладя на его прекрасную шею, он выразил каким-нибудь внезапным восклицанием страшные трудности, какие приносят его вечно неудовлетворенному уму подготовительные работы памятника, в которых Моро хотел прославить счастливую судьбу своего отца — завоевателя герцогства и покорителя Генуи. Его творческая рука каким-нибудь широким движением очертила в воздухе колосса и сделала его видимым для внутреннего взора юноши. День кончался. Золотистые весенние сумерки реяли над крышами веселого города. Кучка
На следующее утро слуга привел к скульптору жеребца, которого Алессандро посылал ему в подарок со своими приветствиями.
Таков был, по моему представлению, первый обмен взаимными любезностями. Учитель вознаградил ученика с истинною щедростью, «потому что слово „щедрость“ не подходит к тому, что может быть потеряно». Как Сократ, он любит учеников, украшенных редким изяществом и прекрасными волосами. Подобно Сократу, он обладал искусством возвышать душу человеческую до высшей степени ее крепости. Без сомнения, Алессандро был некоторое время избранником в этой «Академии Леонардо да Винчи», где благородная духовная семья развивалась постепенно, довольствуясь в своем воспитании единой основной истиной, словно теплотой, исходящей от никогда немеркнущего солнца: «Нельзя ни любить, ни ненавидеть предмета, хорошо не ознакомившись с ним. Любовь к какому-либо предмету — дочь познания его. Любовь тем горячее, чем положительнее знание».
В прерывающихся записках Леонардо мы встречаем иногда указание на страстное любопытство, с каким этот неутомимый исследователь наблюдал за драгоценной душой своего юного друга. Он не имел от него тайн, ибо он всеми способами старался увеличить запас его сил а подготовить его к более действительному проявлению себя на широком поприще. Он записывал для памяти: «Сказать Вальтурера о некоторых приемах бросанья дротика». И еще: «Показать Вальтурера способы поднимать и опускать мосты, сжигать и разрушать мости врагов, а также устраивать окопы и укрепление как ночью, так и днем». Или же: «Мессер Алессандро хочет дать мне книгу Вальтурера „О военных правителях“ Декадье и „О природе вещей“ Лукреция».
Его поражали отрывистые и гордые фразы юноши, и он записывал некоторые из них: «Мессер Алессандро сказал, что надо хватать фортуну спереди, так как она лысая сзади». И еще: «В то время как я работал над книгой, трактующей о разделении рек на много рукавов, чтобы сделать их переходимыми вброд, Вальтурера заметил: „Клянусь, Кир — сын Камбиза — сумел сделать это с рекой Видом в наказание за то, что река унесла у него белого коня“».
Однажды — так представляю я себе — они встретились в великолепном жилище Цецилии Галлерани, и Леонардо восхитил души, играя на новой лире, сработанной им самим почти целиком из серебра и имеющей форму лошадиного черепа. Во время паузы, последовавшей за взрывом восторга, новая Сафо велела принести себе прекрасный ларец, украшенный эмалью и драгоценными камнями, подарок герцога, и, показаны его присутствующим, спросила, какой предмет достоин быть заключенным в него. Каждый высказал свое мнение. «А вы, мессер Алессандро?» — спросила мадонна Цецилия с нежным взглядом. Отважный юноша ответил: «В ларце, который был найден среди сокровищ Дария и роскошнее которого ничего не было видано, древний Александр хотел хранить „Илиаду“ Гомера».
И Винчи, записывая этот ответ в своих записках, прибавляет: «Видно, что он питается мозгом и нервами льва».
В другой раз, когда они встретились в саду той же хозяйки, Алессандро после спора с одним из «известных умов» уединился в сторону, чтобы обдумать новую мысль, зародившуюся в пылу спора в его мозгу, богатом семенами. Хотя прекрасная графиня неоднократно звала его, он медлил обернуться, потому что зов ее не дошел до его слуха. На ласковый упрек или, может быть, на колкое слово он отвечал с улыбкой: «Когда любуешься звездой, не можешь оторваться».
Вечером Винчи записал этот ответ и добавил к нему свое пророчество: «Он быстро помчится по первому принятому направлению, заставит остолбенеть весь мир, наполнит своею славою все письмена и прославит место своего рождения».
Быть может, в этот же вечер, взвешивая силу и разнообразие способностей этой ранней юности, разум учителя, склонный к таинственным значениям эмблем и аллегорий, нашел прекрасный символ в многогранном гранате, стебель которого несет и острый лист и пылающий цветок.
Но 9 июля 1495 года, три
Так жил и умер молодой герой, в котором как бы сосредоточилась родовая доблесть моего воинственного рода. Таким познал я его всецело, благодаря верному изображению, какое передал далекому потомку художник, прозванный Прометеем.
«О, ты, будь таким, каким ты должен быть», — говорил он мне, овладевая моей душой своим притягивающим взором.
«Благодаря тебе, — отвечал я ему, — благодаря тебе я буду тем, чем должен быть, ибо я люблю тебя, о, прекрасный цветок моей крови, ибо я хочу вложить всю мою гордость в мое подчинение твоему закону, о, повелитель! Ты носил в себе силу, достаточную, чтобы покорить землю, но твое царственное назначение не должно было исполниться в ту эпоху, когда ты появился впервые. В эту эпоху ты был только возвестителем и предвестником самого себя; и ты должен появиться позднее в своем невымершем роде, в зрелости будущих веков, на пороге мира, еще неисследованного нами, но уже обещанного мудрецами; ты должен явиться, как вестник и посредник новой жизни. Поэтому ты исчез внезапно по образу полубога в воздымающихся волнах реки, среди шума битвы и урагана, когда солнце готовилось вступить в созвездие Льва. Смерть не скосила великую надежду, но судьбе угодно было отложить чудное выполнение. Твое достоинство, которое не могло проявиться в победном жесте под взглядами мира, должно будет неизбежно возродиться в твоем последующем потомстве. Да пошлет Бог, чтобы это сбылось вскоре! И пусть моим сыном будет равный тебе! Я взываю, я жду и, подготовляя возрождение твоей доблести с несокрушимой верой, преклоняюсь перед твоим истинным образом, о, задумчивый властелин, о, ты, положивший закладкой в Книгу Мудрости лезвие твоей прекрасной обнаженной шпаги!»
Так говорил я ему. И под его взглядом и его увещанием я чувствовал, как развиваются во мне деятельные силы и мой долг вырисовывается в определенных чертах.
«Ты будешь стараться выполнить судьбу свою и своего рода. Ты будешь иметь перед глазами предначертанный план своей собственной жизни и предчувствие существования высшего, чем твое. Ты будешь жить с мыслью, что каждая жизнь, являясь суммой предшествующих жизней, есть условие будущих существований. Следовательно, ты не будешь считать себя началом, причиной и концом своей собственной судьбы, но ты почувствуешь всю ценность и тяжесть наследства, которое ты получил от предков и должен передать потомкам, наложив на него и свою печать. Высшее понятие о твоем достоинстве должно покоиться на непоколебимой уверенности, что ты — хранилище многогранной энергии, которая завтра или через столетие или через бесконечное время сможет выразиться в величественном проявлении. Но надейся, что это последует вскоре! Трижды велик твой долг, ибо ты обладаешь даром поэзии и стараешься познать науку слова. Трижды велик твой долг вести свое существо по прямому пути до совершенного воплощения латинского типа; сконцентрировать чистейшую сущность твоего разума и воспроизвести глубочайшее видение твоего мира в создании искусства едином и великом; передать идеальные сокровища твоего рода и твои собственные победы сыну, который под руководством отца признает их и воспримет в самом себе, чтобы чувствовать себя вправе надеяться на осуществление все более высших возможностей».
И вот когда перед моими глазами лежали скрижали моих законов, я познал не только горечь сомнения, но и беспокойство, похожее на страх, беспокойство новое и ужасное.
«Что если какое-нибудь слепое и непредвиденное вмешательство внешних сил изуродует и разобьет мой замысел? Если мне придется согнуться и пасть под грубым натиском Случая? Если мое здание прежде своего завершения будет опрокинуто одним из тех смертоносных дыханий, которые неожиданно вырываются из мрака?» Этот страх я познал в странный час смущения и беспокойства, когда я почувствовал, что вера моя колеблется. Но вскоре я устыдился этого, когда мой руководитель сказал мне: «Судя по природе твоих мыслей можно подумать, что ты испытываешь на себе прикосновение толпы или власть женщины. Пройдя через толпу, смотрящую на тебя, ты уже чувствуешь себя мельче перед самим собой. Разве ты не видишь, что мужчины, составляющие ее, бесплодны, как мулы? Взгляд толпы хуже брызг грязи: дыхание ее заразительно. Отходи дальше, когда открывают сточные трубы. Отходи дальше, чтобы дать созреть всему, что ты собрал. Твой час придет позднее. Чего ты боишься? К чему послужила бы твоя долгая дисциплина, если бы она не сделала тебя сильнее обстоятельств? Ты ничего не должен вымаливать у судьбы, кроме благоприятного случая, но его иногда возможно создать собственной волей. Так отходи же дальше, когда открывают сточные трубы. Не останавливайся, не дай толпе осквернить себя, не поддавайся женщине. Разумеется, тебе необходима союзница, чтобы выполнить часть задачи, принятой тобою на себя. Но тебе лучше подождать и остаться одному. Да что я говорю? Тебе лучше убить свою надежду, чем закабалить свое тело и душу в недостойные тебя цепи.