Том 5. Дживс и Вустер
Шрифт:
— Понятно. Не переоделся после выступления.
— Да, сэр.
Эсмонд снова облизнул губы.
— Раз так, — сказал он, — надо прежде всего позвать Вустера. Видел его кто-нибудь?
— Да, сэр. Мистер Вустер уехал в Лондон на своем автомобиле.
Это сказал Дживс. Эсмонд посмотрел на него с недоумением.
— Кто вы такой?
— Дживс, сэр. Я личный слуга мистера Вустера.
— А-а, так вы и есть Дживс? — заинтересовался Эсмонд. — Мне надо будет как-нибудь с вами поговорить.
— Буду очень рад, сэр.
— Но не сейчас. Позже. Так, стало быть, Вустер укатил в Лондон, а?
— Да, сэр.
— Спасаясь
— Нет, сэр. Могу ли я сделать заявление, сэр?
— Валяйте, Дживс.
— Благодарю вас, сэр. Я просто хочу сказать, что полицейский ошибается, считая преступника, совершившего грабеж, мистером Вустером. Я все время находился при мистере Вустере после того, как он вышел из концертного зала. Я сопровождал его в его комнату и оставался там до самого его отъезда в Лондон. Я помогал ему отлепить бороду, сэр.
— То есть вы свидетельствуете его алиби?
— Полное алиби, сэр.
— Но как же так… — растерянно проговорил Эсмонд, точно побежденный злодей в мелодраме. Очевидно, его очень расстроило, что уплывает из рук возможность вкатить ненавистному Гасси суровый приговор.
— Гм, — сказал полицейский Доббс, не имея, я думаю, намерения внести свой вклад в обсуждение вопроса, а просто так, ведь полицейские никогда не упустят случая сказать «гм». Но затем его вдруг осенила некая мысль, и он еще раз сказал «гм», вложив теперь в одно слово уйму смысла. — Гм, но, если это был не обвиняемый Вустер, тогда, значит, тот, другой парень, Медоуз. Который представлял Майка. У того тоже была зеленая борода.
— Ага! — оживился Эсмонд.
— Вот, вот, — сказали тети.
— О! — встрепенувшись, воскликнула Гертруда Винкворт.
— Ой! — так же встрепенувшись, воскликнула Тараторка.
Я и сам, признаюсь, был близок к тому, чтобы воскликнуть «ой». Меня поразило, как это Дживс не подумал и очертя голову засвидетельствовал алиби Гасси Финк-Ноттла? А Китекэта, что же, бросить на растерзание волчьей стае? Совсем не похоже на Дживса — упустить это из виду. Гляжу на Тараторку — у нее на лице написана тревога за любимого брата, в третий раз подряд угодившего в переделку. Веду взгляд дальше по дуге и вижу Гертруду Винкворт. Гертруда явно борется с сильным волнением. Щеки побледнели, грудь бурно вздымается. Нежный, прозрачный платочек, зажатый в руке, бесшумно разрывается пополам.
Эсмонд властным судейским голосом приказывает:
— Привести сюда Медоуза.
— Слушаюсь, сэр, — ответил Дживс и скрылся за дверью.
В его отсутствие тети набросились на Доббса с расспросами, требуя подробностей, а когда поняли, что выкраденная собака — это та самая, которая в день моего приезда ворвалась к ним в гостиную и гоняла тетю Шарлотту из угла в угол, единодушно потребовали для этого Медоуза самого беспощадного приговора из предусмотренных тарификацией, и сама тетя Шарлотта высказывалась кровожаднее всех.
Они вес еще уговаривали Эсмонда не проявлять мягкотелости, когда возвратился Дживс и привел с собой Китекэта. Эсмонд бросил на него враждебный взор.
— Медоуз?
— Да, сэр. Вы желали поговорить со мной?
— Я желал не только поговорить с вами, — язвительно ответил Эсмонд. — Я желал посадить вас на тридцать суток без права замены штрафом.
Я услышал, как Доббс всхрапнул, и всхрапнул, похоже, от
— Как вы сказали, сэр?
— Вы слышали. — Эсмонд посмотрел еще враждебнее прежнего. — Сейчас я задам вам несколько простых вопросов. Вы сегодня на концерте выступали в роли Пата в клоунаде?
— Да, сэр.
— В зеленой бороде?
— Да, сэр.
— И в клетчатом костюме?
— Да, сэр.
— В таком случае вы попались, сэр, — официальным тоном сказал Эсмонд, и четверо теток сказали: «Да уж, конечно, дело ясное», — а тетя Шарлотта пошла еще дальше и спросила с большим чувством, неужели тридцать суток — это предел, допускаемый правилами? Она читала одну книжку про жизнь в Соединенных Штатах, так там даже за сравнительно пустяковые нарушения дают девяносто.
Тетя Шарлотта пустилась в рассуждение на тему о том, что современная жизнь в Англии движется в сторону плановой американизации и что она, Шарлотта, например, целиком и полностью — «за», так как нам многому следует поучиться у наших заокеанских кузенов, но тут вдруг начался краткий повтор эпизода со вспугнутым фазаном из сцены Доббса и Куини — это поднялась со стула Гертруда Винкворт, перепорхнула через гостиную и упала на грудь Китекэту. Она, бесспорно, немало позаимствовала у Куини, так как имела возможность наблюдать ее в работе, во всяком случае общий рисунок роли у нее был такой же, как прежде у дочери Силверсмита. Единственная разница состояла в том, что там, где горничная говорила: «О, Эрни!» — ее дублерша твердила: «О, Клод!»
Эсмонд Хаддок вытаращил глаза.
— Эй, алло! — произнес он и добавил еще три «алло» по привычке.
Казалось бы, человек в положении Китекэта, под угрозой посадки на целый календарный месяц, будет чересчур взволнован для нежностей, я бы нисколько не удивился, если бы со словами: «Да, да, конечно, но только в другой раз, ладно?» — он разнял обнимающие его Гертрудины руки. Но ничуть не бывало. Прижать ее к сердцу оказалось для него делом одного мгновения, и притом видно было, что в его глазах это — забота первостепенной важности, а уделять внимание мировым судьям ему сейчас некогда и не до того.
— О, Гертруда! — воскликнул Китекэт. — Сейчас, одну минуту, — отмахнулся он от Эсмонда, — О, Гертруда! — снова повторил он, адресуясь к той, которую держал в объятиях. И в точности так, как до него в аналогичном случае поступил полицейский Доббс, принялся осыпать ее запрокинутое лицо жаркими поцелуями.
— И-ик! — как одна тетя, сказали все четверо. И можно понять их недоумение и растерянность. Довольно необыденная ситуация — когда родная племянница ведет себя по отношению к гостящему лакею так, как их племянница Гертруда вела себя в данный текущий момент. Так что если они и икнули хором, то, я бы сказал, имели на то полное основание. Жизнь они прожили замкнутую, огражденную от веяний внешнего мира, и к таким новшествам были неподготовлены.