Том 5. Повести и рассказы
Шрифт:
— Теперь барыня не плачет, ступайте, Борис Николаевич, поговорите. Да только не очень винитесь. Наша сестра этого не любит, — конфиденциально прибавила умная няня.
Тук-тук-тук.
— Кто там?
— Это я, Вавочка, — робко и просительно проговорил Криницын.
— Войдите! — ответил дрогнувший голос Варвары Александровны.
Борис Николаевич вошел в спальню — давно он не заглядывал в эту уютную комнату! — и увидел жену, сидевшую на маленьком диванчике и перебиравшую какие-то старые письма — его письма.
—
— Я, Вавочка, пришел с тобой поговорить и…
— Нам не о чем с вами больше говорить, — презрительно перебила Варвара Александровна.
— Вавочка… Так неужели это серьезно?.. Ты хочешь бросить меня…
— А вы думали, я шутила? — саркастически ухмыльнулась она. — Да и не все ли вам равно?.. Детей вы будете видеть…
— Но, Вавочка… Позволь сказать… объяснить… Выслушай, ради бога…
Чем мягче и нежнее звучал голос Бориса Николаевича, тем надменнее и, казалось, холоднее становился тон Варвары Александровны. Но грудь ее тяжело дышала из-под тонкой ткани капота, губы вздрагивали, рука нервно теребила носовой платок.
— Что можете вы объяснить? А впрочем, говорите, если вам угодно…
И Варвара Александровна пододвинулась вперед и, откинув за плечи распущенные свои волосы, оперлась рукой на маленький рабочий столик у дивана и полуприкрыла глаза. Свет лампы осветил ее побледневшее лицо.
— Можно присесть, Вавочка? — спросил почтительно Борис Николаевич.
— Садитесь, — с холодной вежливостью отвечала она, бросая взгляд на «этого человека» и снова опуская ресницы.
Муж опустился в низенькое кресло и начал:
— Положим, я виноват перед тобой, Вавочка… очень виноват, хотя и не в том, в чем ты думаешь… Я вел себя скверно… кутил… проводил ночи за картами… постоянно уходил из дому… был к тебе невнимателен…
— Вы были жестоки, — вставила Варвара Александровна.
— Согласен… Но, Вавочка, милая Вавочка, вспомни, отчего все это вышло… Ты слишком… опекала меня, и я… возмутился… Однако поверь мне, я никогда не переставал тебя любить…
— И имели любовницу? — иронически воскликнула Варвара Александровна.
— Я, любовницу?.. Господь с тобою, Вавочка!
— А эту… вашу… Анну Петровну…
— Анну Петровну!?. Клянусь тебе, что между нами ничего не было…
«Лжет!» — подумала Варвара Александровна, но, взглядывая в лицо «этого человека», в его заблестевшие глаза, которые снова ласкали ее с давно забытой нежностью, Варвара Александровна не стала спорить…
А муж продолжал:
— Мы с этой Анной Петровной, правда, иногда встречались… болтали…
— А теперь?..
— Да ее и нет здесь, Вавочка… Она уехала за границу с каким-то молодым человеком.
— Но другие ваши любовницы?.. — уже мягче спросила жена.
— Никаких никогда у меня не было, Вавочка! — горячо протестовал Борис Николаевич, помня совет умной няни: «не очень виниться».
И опять, разумеется, Варвара Александровна, зная мужа, не поверила, но, вся охваченная едва сдерживаемым волнением близкого, столь неожиданного примирения, она снова промолчала,
А Борис Николаевич, не спуская глаз с Вавочки, пикантной, еще хорошенькой своей Вавочки, еще горячей и искренней заговорил, что он всегда любил Вавочку, знал одну только Вавочку в эти двенадцать лет; он пожалел о бедных детях без отца и, увидав, что растроганная Вавочка жадно внимает его речам и, вся заалевшая, с полуоткрытыми устами, смотрит на него нежным прощающим взглядом своих больших влажных глаз, — понял, что теперь можно броситься к ногам Вавочки и получить ее полное помилование, несмотря на все свои вольные и невольные прегрешения.
На следующий день, поздно проснувшись, Варвара Александровна, бодрая, веселая и счастливая, быстро оделась, заказала обед из самых любимых блюд Бориса Николаевича и послала старушке-матери следующую телеграмму:
«Письмо, которое получите, считайте недействительным. Недоразумение вполне разъяснилось».
А когда часу во втором к Варваре Александровне приехала та ее приятельница, муж которой все еще оставался «этим человеком», и, увидав Вавочку веселой, поздравила ее, решив, что она наконец разъезжается с мужем, — Вавочка, немного смутившись, ответила:
— Нет, милая, я долго-долго думала и остаюсь ради детей.
К обеду уже все портреты Бориса Николаевича были возвращены из ссылки и красовались на прежних местах, и «этому человеку» снова было даровано христианское имя «Бориса» да еще с прибавлением «милого».
История одной жизни *
Мрачный осенний петербургский день с пронизывающим до костей холодным северным ветром близился к концу. Отливая от центральных частей города, пешеходы, угрюмые и голодные, торопились по домам.
В это время к углу Невского и Лиговки приковылял, имея на плечах ларек, маленький мальчуган в большом измызганном картузе, нахлобученном на уши.
Окинув быстрым и зорким взглядом местность и главным образом местопребывание «фараона», то есть городового, маленький человек опустил ларек у тротуара в нескольких шагах от Невского и стал выкрикивать звучным тоненьким голоском в упор проходящим по Лиговке:
— Спички, да хорошие! Бумаги и конвертов! Не пожелаете ли, господин?
Засунув закрасневшиеся от холода руки в карманы, мальчик то и дело подпрыгивал и ежился, так как костюм его был далеко не по сезону. Довольно жидкое порыжелое пальто неопределенного цвета, сидевшее мешком и, очевидно, шитое на человека более зрелого возраста, и тонкие летние панталоны соответствовали скорей итальянскому климату, чем этой подлой, «собачьей» петербургской погоде. Высокие намокшие сапоги, тоже предназначавшиеся, по-видимому, на более крупные ноги, требовали по меньшей мере основательной починки. Едва ли не самою лучшей частью костюма был вязаный шарф, обмотанный вокруг шеи и скрывавший от нескромных глаз рваную ситцевую рубаху и нечто вроде жилета.