Том 5. Воспоминания, сказки, пьесы, статьи
Шрифт:
Мы едем долиной, у которой столько названий, сколько и селений: Па-и-сан-хансури, Маргаер-хансури и т. д. Долина шириной версты в две с каменистой, старательно возделанной почвой. Так же возделаны здесь и там косогоры. По долине протекает в плоских берегах река, и орошение здесь не представило бы никаких затруднений. Но им пользуются только для риса. Но для риса здесь сравнительно холодно, и он дает сравнительно плохой урожай.
Чем дальше, тем больше селений и дороже цена на землю. Здесь она уже достигает двухсот рублей за десятину.
По случаю праздника
Поминки заключаются в том, что приносят на могилу еду и водку. Три рюмки выливают на могилу, а остальную водку и гущу съедают в память усопшего.
Из одной фанзы выскочил белый кореец и, протягивая руку, кричал по-русски:
— Здравствуй, здравствуй, иди на моя фанза!
Это пришедший с заработка из России кореец.
Я угостил его папиросой, пожал его руку, и мы расстались, так как весь запас его знаний ограничился вышеприведенной фразой.
Решили сегодня добраться до Хериона.
Едет громадный Бибик и что-то улыбается. Он уроженец Харьковской губернии, переселился с родными в Томскую; выговор у него совершенно хохлацкий.
— Хорошая сторона Харьковская губерния, — говорю я.
— Да вона хороша, та земли нет.
— Ну, а Корея вам нравится?
Бибик усмехается:
— А чего тут хорошего: горы да буераки; у нас в Томской губернии, по крайней мере, конца полю не видно.
— Их домики, — говорю я, — красивые.
— А что в них красивого, — сомневается Бибик.
— Вот, отдельно стоят, кругом зелень, чисто…
— Ас чего у них и грязно будет, когда овцы нет, скотина — один бык.
— Много комнат, — говорю я, — в русской избе в одной комнате набьется народ, тут и телята.
Бибик не может удержаться от улыбки.
— А что то и за комнаты их: и вся комната неначе курятник у нас.
Надо видеть фигуру Бибика, чуть не в сажень, в американской высокой шляпе; он сидит на микроскопичной, чуточку больше осла корейской лошадке. Рот его расширяется до ушей, и он говорит:
— Просто дурная сторона, та и годи. От так же и в Китаю.
— Вы были там?
— А був, и тут я був.
Бибик большой любитель впечатлений. Он не пропускает ни одной экспедиции и всегда бросает какое бы то ни было выгодное место. Едет и усмехается.
Сегодня мы пробыли на лошадях двенадцать часов и сделали сто ли. С последнего перевала при сером угасающем дне открылась дивная панорама. Все, что мог охватить глаз, были долины, окруженные причудливыми, наморщенными горами и пригорками. И долины и горы покрыты все теми же чудными бархатными коврами.
Ночь спустилась сперва вся в тучах, темная, а затем подул северный ветер, стало холодно, тучи ушли, и яркая луна заиграла в обманчивой теперь и трудно уловимой округе.
— Вот, вот белое — это ворота Хериона.
Но все белое, вся даль, везде ворота Хериона, устали все, и всем хочется спать.
Лошади, не евшие целый день, жадно хватают и глотают все — траву, листья, ветви.
Удивительные желудки здешних лошадей: они едят стебли кукурузы, как наши лошади сено, и большая любезность, если им эти стебли порубят. Говорят, корейские лошадки злы и корейцы грубо обращаются с ними. Они, правда, резко кричат на них: «Ги!» Но так же заботливо, как и наши крестьяне, обращаются со своими лошадьми.
— Вот в этих горах водятся удавы, — говорит наш проводник.
Он показывает руками размер удава: диаметр — пол-аршина, длина — сажень и больше.
— Он сам видел? — спрашиваю я переводчика.
— Он видел, но не таких больших, — и он показывает кулак и длину аршина в полтора. Но и он, и все окружавшие, и везде в других местах корейцы твердо стоят на том, что у них есть и удавы, и какой-то род крокодилов: коротких, толстых, на четырех лапах.
Много легенд ходит об этих крокодилах. Голова их похожа на человеческую; они большие любители красивых девушек. Подобные рассказы упорно повторяются в каждой деревне. Зимой они пропадают, а летом глотают мышей, лягушек; ядовиты.
Самая же ядовитая змея — куль-пэми (живущая в норах). Живут группами; если тронут одну, то все бросаются на врага. Эта маленькая, не больше аршина, темная, как земля.
Так, разговаривая обо всем, мы наконец подъезжаем к воротам Хериона.
Это белой известкой выбеленные каменные арки, сажени в две толщиной. От них идет стена, сложенная насухо, высотой в две сажени. Такая стена вокруг всего города четырехугольником, и в ней четверо ворот: северные, южные, восточные и западные. Чрез ворота, которые словно валятся куда-то в бездну, виднеется что-то неясное: какая-то серебряная бездна — не то небо, не то река прозрачная. Фантазия уже рисует причудливой архитектуры восточный город, но вот темные ворота назади, и мы в городе. Серебряная мгла рассеивается, и мы видим… пашню, поля. Саженях в стах виднеется что-то серое, но и это не город еще, это памятник бывшим начальникам города.
Наконец и город, то есть ряд все тех же фанз — серых, крытых соломой. Но здесь, сбитые в кучу, они уродливы и грязны.
Лошадь, ставшая поперек, загораживает всю улицу. Я сижу верхом, и моя голова почти в уровень с коньком крыш. Вонь и грязь на улицах. Вот торговые ряды, такие же ряды с клетушками. Восемь часов, но уже весь город спит.
Куда же ехать? Мы стучимся в какую-то фанзу.
— Вам отведена городская квартира, — справьтесь у начальника.
Наш путеводитель-староста, все время заботившийся о чистоте своих ног, отправляется к начальнику и шлепает теперь по грязи, мало думая о своих ногах. Вся фигура его покорно сгорбилась, и, очевидно, он только о том и думает, как бы в чем не проштрафиться.