Том 5. Воспоминания, сказки, пьесы, статьи
Шрифт:
Он заставил выпить меня, и я сказал:
— Я пью за гостеприимный, ласковый народ корейский, я желаю ему блестящей будущности и желаю, чтоб никто не мешал ему развиваться.
Все корейцы приветливо закивали головами, а начальник сказал:
— Мы хотим русских, — у русских денег много, а японцы еще беднее нас.
— Возьмите вашим детям, — дал я на дорогу начальнику конфет.
— Вот мои дети, — показал он на толпу, стоящую у двери.
И он отдал им все конфеты.
— Сладкое я им позволяю:
Затем мы простились.
Ночью еще эффектнее эти завывания, разноцветный громадный фонарь и белая гуськом стража.
После их ухода мы стали есть приготовленный нам корейский обед, состоящий из семи закусок (на юге девять), — чиртеби, курица вареная с бульоном, жареное в чесноке мясо, нечто вроде беф-строганов, и чашка рису вместо хлеба. Все съедобно и вкусно.
20 сентября
Шесть часов, но уже заглядывает в дырочки десяток детских глаз. К сожалению, дети грязны и запах от них тяжелый, иногда прямо нестерпимый. Воздух комнаты отравлен этим запахом. Лучше скорее вставать да отворить бумажную дверь — по крайней мере проникнет и свежий воздух.
После вчерашнего пиршества много. покраж: пропали чайные ложечки, много консервов и разных мелких вещей. Хуже всего, что исчезла часть патронов, — могут наделать себе массу зла.
Нигде до сих пор ничто не пропадало у нас. Правда, случаи мелкого воровства в Корее подтверждаются и другими путешественниками, но где их не бывает? И в уличной толпе Лондона разве их меньше?
Пока укладываются, сходил в город и снял несколько видов: лавок, улиц, харчевен с их лапшой, женщин, носящих сзади на спине своих детей. И девочка лет десяти тащит такой непосильный груз, обмотанный тряпкой. В открытые двери фанзы видны работающие, наполовину голые женщины.
Вот у лавочки стоит миловидная женщина в своем костюме — белая юбка, кончающаяся белым поясом, на плечах баска, а расстояние между баской и поясом открывает голую спину, бока, грудь. Она покупает вату, и пока ей отвешивают, она стоит со связками кеш в руках.
Вот во дворе раскинута палатка. Это годовщина смерти, и все знакомые идут к ним с визитом в этот день.
Едят, пьют и поминают.
У лавок сидят, поджавши по-турецки ноги или на корточках.
У здешних такой же, как и у наших купцов, уверенный вид и презрение ко всему, кроме денег.
Перед нами южные ворота, и через них то и дело проходят женщины, неся на головах высокие кувшины с водой.
За нами толпа ребятишек и всякого народа. Все приветливы, вежливы и расположены.
Слышится ласковое «араса» (русский).
Подходит старик и горячо говорит что-то П. Н., тот смеется.
— Что он говорит?
— Говорит, что араса хорош, только солдат араса нехорош.
Старик с сожалением кивает мне головой. Чтоб кончить о Херионе, следует сказать, что в нем 1000 фанз, 6300 жителей, 100 быков, 50 коров, 30 лошадей и 1000 свиней. С трудом достали семь пудов продажного ячменя, нашли только пять продажных яиц.
Сборы кончены. Один из наших рабочих, кореец Сапаги, длинноногий, худой, в пиджаке и котелке, под которым корейская прическа, уже сидит на лошади и что-то горячо кричит.
П. Н. переводит. Он заступается за корейцев по поводу мелких пропаж. Их просто привлекает блеск и цвет.
— Это нет карапчи, — весело кричит он мне.
Словом «карапчи» он определяет воровство.
— Ну, с богом.
Бибик не готов. У него стащили оброть и нечем увязать вьюки.
— Як начну сшивать вас… — ворчит он.
— Что значит сшивать? — спрашиваю я.
— По шее бить, — нехотя отвечает он.
— Нет уж, пожалуйста, если не хотите лубенцовской истории, которую знает всякий кореец, — говорит П. Н.
— Да вы что обижаетесь, — говорю я Бибику, — у нас в России больше крадут.
— Так в России хозяин отвечает, а тут напустят всякого сброду…
Мы тронулись наконец и, извиваясь в узких улицах города, идем к южным воротам.
Идет красивая бледнолицая корейка. Она несет на голове кувшин, и походка ее какая-то особая, сохраняющая равновесие.
Лицо Бибика расплывается в самую блаженную улыбку. Весь гнев сразу пропал. — «Красива, проклятая…»
А через несколько верст я спрашиваю его, как обошелся он без недоуздка.
— А украв ихний. А що ж вони будут таскать, а мы… и мы будем.
И он въезжает в самую середину их посевов, чтобы лошади поели чумизы.
— Бибик, а в России хозяин за такую потраву что сделал бы?
— А хиба ж мы в России? — успокаивается Бибик.
Верстах в двух от Хериона, стоят два высоких деревянных столба с перекладинами. На них герб города Хериона — два диких гуся и между ними вилы, вернее, трезубое копье.
Эти ворота поставлены от лучей злой горы. Это копье пронижет этот луч. Гуси же — эмблемы весны и тепла.
Часто на воротах фанзы есть такие надписи: «Пусть в эти ворота скорее войдут весна и лето, несущие с собой все радости».
Недалеко от дороги памятники какого-то родового кладбища: мраморные доски в три четверти аршина длиной, пол-аршина шириной. По обеим сторонам две плиты с выпуклыми изображениями человеческих фигур— это рабы по двум сторонам, — они были у покойного при жизни, будут и после смерти.
Иногда на таких кладбищах стоит высокая балка с райской птицей на ней. Птица вроде цапли, на длинных ногах. Это те, которые при жизни получили от императора похвальный отзыв на красной бумаге.