Том 5. Воспоминания
Шрифт:
Шел из гимназии и встречаю на Киевской Катерину Сергеевну Ульянинскую, — она была у нас раза два-три в год. Шаркнул ногой и протянул руку. Она, не вынимая рук из муфты, посмотрела на мою протянутую руку и любезно сказала:
— Здравствуйте, Витя!.. Как здоровье мамы?
Ух, как помню я свою красную от мороза, перепачканную чернилами руку, — как она беспомощно торчала в воздухе, как дрогнула и сконфуженно опустилась. Катерина Сергеевна поговорила минутки две, попросила передать ее поклон папе и маме и, все не вынимая рук из
С тех пор я хорошо помню, что нельзя первому подавать руку дамам,
И еще был один такой урок, который тоже запомнился мне на всю жизнь.
Мама велела мне зайти после всенощной в Петропавловскую аптеку и взять лекарство. Папа был популярный в городе врач, и в аптеке ко мне относились очень ласково. Раз, помню, для каких-то моих дел (кажется, чтобы спрятать волосы Маши Плещеевой) мне очень было нужно красивую, с картинками, коробочку от лекарств. Я зашел в Петропавловскую аптеку и спросил, конфузясь: можно у них купить коробочку одну, без лекарств? У аптекаря были длинные черные усы, они торчали прямо в стороны. Он улыбнулся, вышел в другую комнату и вынес мне сверточек.
— Сколько стоит?
— Ничего.
Пришел домой. Развернул. Вот радость! Большая зеленая коробочка с альпийским видом и в ней что-то еще. Открываю — другая коробочка, красная, на картинке два кролика. В ней — синяя, с девочкой. Еще и еще, все меньше, — так всего восемь коробочек!
Так вот зашел я теперь в аптеку. Была метель, на гимназической моей фуражке и плечах шинели пластами лежал снег. Я подошел к конторке, протянул рецепт аптекарю, — тому самому, с усами. Он сурово оглядел меня и вдруг резко сказал:
— Потрудитесь снять шапку!
Я густо покраснел и снял. Аптекарь стал писать ярлычок, а я ждал: вот он сейчас увидит, что рецепт для доктора Смидовича, улыбнется и попросит у меня прощения. Но он так же сурово протянул мне ярлычок и отвернулся к другому покупателю.
Я долго взволнованно ходил по улицам, под ветром и снегом. До сих пор мне странно вспомнить, как остро пронзало мне в детстве душу всякое переживание обиды, горя, страха или радости, — какая-то быстрая, судорожная дрожь охватывала всю душу и трепала ее, как в жесточайшей лихорадке. С горящими глазами я шагал через гребни наметенных сугробов, кусал захолодавшие красные пальцы и думал:
«Вот бы хорошо, если бы я был полицмейстер Тришатный! Так бы в санках, в паре на отлете, я подлетаю к Петропавловской аптеке. Вошел, протянул указательный палец:
— В двадцать четыре часа вон из Тулы! Аптекарь побледнел, испуганно стал спрашивать:
— За что?
— Ты знаешь за что! В двадцать четыре часа вон!
И больше ничего не стал слушать. Повернулся — и назад в санки свои. Кучер кричит: „Поди! поди!“ Морозной пылью серебрится мой бобровый воротник».
И отлегало от души, и дрожь в ней затихала. Я уже колебался: не оставить ли аптекаря,
Лет через двадцать пять, в Париже, я зашел в магазин купить себе галстук — и машинально поспешил снять шляпу. Приказчик с сконфуженным, страдающим за меня лицом потихоньку сказал:
— Мосье! Наденьте шляпу.
Когда мне было лет одиннадцать-двенадцать, жизненное мое призвание определилось для меня с полной точностью. Я прочел роман «Морской волк», — кажется, Купера, — несколько романов Жюля Верна и бесповоротно убедился, что я рожден для моря и морской службы. К тому же я случайно увидел на улице кадета морского корпуса. Мне очень понравилась его стройная фигура в черной шинели с бело-золотыми погонами и особенно — бескозырная шапка с ленточками.
Но всякому, читавшему повести в журнале «Семья и школа», хорошо известно, что выдающимся людям приходилось в молодости упорно бороться с родителями за право отдаться своему призванию, часто им даже приходилось покидать родительский кров и голодать. И я шел на это. Помню: решив окончательно объясниться с папой, я в гимназии, на большой перемене, с грустью ел рыжий треугольный пирог с малиновым вареньем и думал: я ем такой вкусный пирог в последний раз.
Вечером я решительно вошел к папе в кабинет и, задыхаясь от волнения, сказал:
— Папа, мне с тобой нужно очень серьезно поговорить. Папа оторвался от книги и внимательно посмотрел на
меня поверх очков.
— Пожалуйста. В чем дело?
— Вот что. — Я потерял дыхание, поймал его и продолжал. — Я долго думал и пришел к окончательному выводу, что мое настоящее призвание есть… морская стихия.
— Какая стихия?
— Мо… морская. То есть, значит, море.
— Море? — Да.
— Угу!
— И мое решение непоколебимо. Я решил бросить гимназию и поступить в морской корпус. Не отговаривай меня, это дело решенное, я не могу противиться моему призванию.
Папа все так же внимательно и серьезно смотрел на меня
поверх очков.
— Раз ты чувствуешь, что это твое призвание, то противиться ему, конечно, не следует. Хорошо, будь моряком. Но ты кем хочешь быть, — матросом, чтобы только мыть шваброй полы на корабле, или капитаном, чтобы управлять кораблем?
— Я бы лучше хотел быть капитаном.
— Вот видишь. А теперь, чтобы стать капитаном, нужно быть очень образованным человеком: нужно знать высшую математику, астрономию, географию, метеорологию… Мы, значит, сделаем так: ты кончишь гимназию и тогда сейчас же поступишь в морской корпус. Раз это, действительно, твое призвание, то к нему необходимо отнестись самым серьезным образом.