Том 6. Идиот
Шрифт:
В следующем (четвертом) плане Идиот перемещен в семейство Дяди и сделан его побочным сыном (причем варьирующаяся ситуация героя — законного или незаконного сына ведет к более позднему роману Достоевского «Подросток»), в одной из заметок от 22 октября н. ст. 1867 г. фигурирует замысел завязки романа, место и время действия которой определяет начало известного нам текста: «22 октября.
СПЕЦИАЛЬНЫЕ NOTA ВЕNЕ
Под осень.
<…> Вагон. Генерал, семья (невеста или молодая жена), Красавица. Сын. Встретились 1-й раз в жизни. Признание. Понравился Генералу. Познакомились. Просили быть знакомым впредь. Обещались быть в Петербурге к осени. Генерал рассказал историю о брате. (На станции. Сигары.) С своей точки зрения. И передал характер и выказал характер. 1½ миллиона.
Побочный. Ехал с Сыном. Сошлись Побочный знает, что это Сын. Сын только
На этой стадии, в пятом плане, среди набросков от 29 октября н. ст. 1867 г. «Психологические пунктиры и разделы романа», Достоевский так формулирует свое отношение к главному герою: «Егgо. [50] Вся задача в том, что на такую огромную и тоскующую (склонную к любви и мщению) натуру — нужна жизнь, страсть, задача и цель соответственная: и вот почему, в финале, кончив водевиль, т. е. увезя Геро с ненавистью, вдруг видит, что Геро бросается к нему, ласкается и обещает любовь. Он вдруг воспаляется, прогоняет всех, и деньги. Но Геро пугается его страсти, развязка. В тоске передает ее, но разочарование.
50
Следовательно (лат.).
Надо было с детства более красоты, более прекрасных ощущений, более окружающей любви, более воспитания. А теперь: жажда красоты и идеала и в то же время 40 % неверие в него, или вера, но нет любви к нему. „И беси веруют и трепещут“» (IX, 167).
В тогдашних набросках намечалась и эволюция Идиота, его преображение, как бы предвосхищающее рождение образа Мышкина:
«Финал великой души.
Любовь — 3 фазиса: мщение и самолюбие, страсть, высшая любовь — очищается человек» (IX, 168).
Пройдя различные стадии развития, в том числе и подобную опустошенному предсамоубийственному состоянию Ставрогина, воссозданному затем в «Бесах», главный герой в последних, ноябрьских планах первой редакции психологически предваряет Мышкина: это — своеобразный юродивый, он тих, благороден, противостоит вихрю страстей, кипящих вокруг новых героинь Настасьи и Устиньи, — вихрю, который захватывает генеральскую семью, приводит к смерти Генеральши, бунту детей, объединяет Генерала с развратником Умецким (что напоминает будущий «союз» в романе Епанчина и Тоцкого). Распадение сложившихся связей, бури, сотрясающие частную жизнь людей, составят в окончательном тексте фон для контрастно выступающей по отношению к нему гармонической личности главного героя.
Основываясь на этих планах, Достоевский начал писать, но чувство неудовлетворенности не покидало его. Ощущение перелома в замысле, необходимости придать центральным действующим лицам более значительный характер нарастало. Оно обозначилось уже в заключительных подготовительных записях первой редакции. «Генерал, она, дети. Лицо Идиота и прочее множество лиц», — подводил итог Достоевский. И тут же снова подчеркивал: «Идиотово лицо. Ее лицо величавее. (Сильно оскорблена.)» (IX, 214).
В конце концов, отбросив написанное [51] и перебрав (как следует из приведенного выше эпистолярного свидетельства) с 4 по 18 декабря множество планов, Достоевский обрел ту «сверхзадачу», которая подчинила себе предшествующие его искания, — «идею» изобразить «вполне прекрасного человека». В письме к своему старому другу поэту А. Н. Майкову от 31 декабря 1867 г. Достоевский признавался: «Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно <…> Идея эта и прежде мелькала в некотором художественном образе, но ведь только в некотором, а надобен полный. Только отчаянное положение мое принудило меня взять эту невыношенную мысль. Рискнул, как на рулетке: „Может быть под пером разовьется!“» (XXVIII, кн. 2, 241).
51
Связный текст этого начала не сохранился, как и рукописи окончательной редакции романа, уничтоженные при возвращении в Россию из опасения таможенного досмотра; см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1971. С. 198.
Стремясь успеть к январскому номеру «Русского вестника», с редакцией которого писатель в связи с просьбой (осенью 1867 г.) о ежемесячных денежных выплатах в счет будущего романа был связан отныне дополнительными обязательствами, Достоевский работал очень интенсивно. 24 декабря 1867 г. (5 января 1868 г.) он выслал в Петербург пять глав первой части, пообещав в сопроводительном письме «на днях» отправить шестую и седьмую главы и «не позже 1-го февраля» н. ст. доставить «вторую часть» (под второй частью подразумевались главы с восьмой по шестнадцатую первой части журнального текста романа). Шестую и седьмую главы Достоевский выслал 30 декабря 1867 г. (11 января 1868 г.). Всего, по подсчетам А. Г. Достоевской, в двадцать три дня он написал «около шести печатных листов (93 страницы)» для январской книжки «Русского вестника». [52] Приступив к работе над второй половиной первой части 13 января н. ст., Достоевский, по его словам, «завяз с головой и со всеми способностями <…> приготавливая ее к сроку», и отослал ее в середине февраля н. ст., опоздал «сильно» (XXVIII, кн. 2, 251, 257), но все-таки попал в февральский выпуск журнала. В дальнейшем писателю приходилось работать также в ускоренном темпе, волнуясь и постоянно думая о сроках. Принимаясь 7 марта н. ст. 1868 г. (этой датой открываются сохранившиеся наброски окончательной редакции романа) за проектирование последующих частей «Идиота», Достоевский обычно к концу месяца диктовал А. Г. Достоевской очередные главы, затем обрабатывал расшифрованные ею стенографические записи, оформлял их окончательно и препровождал в «Русский вестник» с таким расчетом, чтобы они успели попасть в текущий номер журнала, выходившего большей частью во второй половине месяца. Перерыв в публикации романа был сделан только в марте, когда писатель попросил отсрочки в связи с рождением дочери, а главное, ввиду необходимости столь же интенсивного предварительного планирования дальнейшего движения фабулы.
52
Там же. С. 169.
Рассказывая о ходе работы уже после отсылки начальных семи глав, Достоевский писал Майкову: «В общем план создался. Мелькают <…> детали, которые очень соблазняют меня и во мне жар поддерживают. Но целое? Но герой? Потому что целое у меня выходит в виде героя. Так поставилось. Я обязан поставить образ». И вслед затем он сообщал, имея в виду Настасью Филипповну, Аглаю и Рогожина, что «кроме героя» еще есть не менее важный образ «героини, а стало быть, ДВА ГЕРОЯ!!» и «еще два характера — совершенно главных, то есть почти героев»; «побочных характеров» же, — по его словам, — «бесчисленное множество». «Из четырех героев, — заключал писатель, — два обозначены в душе у меня крепко, один (видимо, Аглая. — Ред.) еще совершенно не обозначился, а четвертый, то есть главный, то есть первый герой, — чрезвычайно слаб. Может быть, в сердце у меня и не слабо сидит, но — ужасно труден» (XXVIII, кн. 2, 241).
Таким образом, успех всего романа, «целого», для Достоевского зависел от того, насколько ему удастся представить образ человека, идеальное совершенство которого пленило бы как современников, так и потомков. 1 (13) января 1868 г. он писал об этом С. А. Ивановой: «Идея романа — моя старинная и любимая, но до того трудная, что я долго не смел браться за нее <…> Главная мысль романа — изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного, — всегда пасовал. Потому что это задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал — ни наш, ни цивилизованной Европы — еще далеко не выработался». И далее говоря о том, что единственное «положительно прекрасное лицо» для него Христос, Достоевский перечислял лучшие образцы мировой литературы, на которые он ориентировался: это, в первую очередь, «из прекрасных лиц» стоящий «всего законченнее» Дон-Кихот Сервантеса, затем «слабейшая мысль, чем Дон-Кихот, но всё-таки огромная», Пиквик Диккенса, и, наконец, Жан Вальжан из романа «Отверженные» В. Гюго, писателя, названного Достоевским в 1862 г. в предисловии к публикации русского перевода «Собора Парижской богоматери» «провозвестником» идеи «восстановления погибшего человека» в литературе XIX в. (XX, 28). В первых двух случаях, по словам Достоевского, герой «прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон <…> Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цену прекрасному — а, стало быть, является симпатия и в читателе», «Жан Вальжан, тоже сильная попытка, — но он возбуждает симпатию по ужасному своему несчастью и несправедливости к нему общества» (XXVIII, кн. 2, 251). Учитывая опыт своих прешественников, Достоевский находит иное решение проблемы «прекрасного» героя, которого устами Аглаи Епанчиной охарактеризует как «серьезного» Дон-Кихота, соотнеся его с героем пушкинской баллады о «рыцаре бедном», самоотверженно посвятившим свою жизнь служению высокому идеалу.