Том 6. Рассказы, очерки. Железный поток
Шрифт:
И прошептали ее уста:
– Грешен, батюшка, резал, поджигал.
– А еще кто?
– Еще, батюшка, Микитка Ржаной.
– Еще кто?
– Еще Федор Кривой.
– Сколько всех человек?
– Пятнадцать, батюшка, пятнадцать.
– Кто да кто?
– И Иван Косой, и Володька Притыкин, и… пятнадцать, всех пятнадцать, – пересчитала бабочка, – пятнадцать.
Заспешил поп, засуетился, – исповедников эва сколько ждет.
– …отпускается и разрешается… во имя отца…
Идет бабочка, земли под собою не чует: снял батюшка с них грехи, теперь господь оглянется. А в сердце занозина, тонкая занозина: болит сердце.
Через три дня арестовали хромого солдата, и Микиту Ржаного, и Федора Кривого, и всех пятнадцать человек.
Пышно справлял царь свою коронацию, да как ему не справлять пышно, коли у него земли – на миллионы и много миллионов крестьян, надрываясь, пашут ее.
Пышно справляли коронацию помещики-дворяне. Да и как им не справлять ее пышно, – царь ведь среди них первый помещик-дворянин.
Вся Москва была залита огнями. Царь ехал в золотой карете. В нее запрягли двенадцать белых молодых лошадей. Молодые лошади белыми бывают только в одном месте – у арабов в Аравии. Их и привезли оттуда за много тысяч верст и за много тысяч рублей – крестьянская копейка таровата.
За царем двигалось бесчисленное духовенство. Митрополиты, архиереи, попы, дьяконы – и все в золотых ризах, с золотыми крестами, осыпанными бриллиантами и драгоценными каменьями, – крестьянская копейка таровата. А на головах у них – у одного золотое ведро, у другого – золотой круглый горшок кверху дном, у третьего – бархатный вареник. И все это осыпано алмазами, разноцветными каменьями, – крестьянская копейка таровата. Царь пускает духовенство вперед потому, что оно составляет главную опору власти царя и помещиков над крестьянами. И эта опора была сильнее полиции.
А за духовенством тянулись дорогие кареты, а в них сидели помещики в шитых золотом дворянских мундирах и помещицы в умопомрачительно дорогих платьях, выписанных из-за границы, – крестьяне недаром трудились в поте лица над помещичьими землями. А дальше шли чиновники, полиция, войска – все, на чем держался царь и помещики и что держалось на одном крестьянине, который кормил их.
По Владимирке, которая без конца уходила в туманную даль, далеко растянувшись, шла арестантская партия. Глухо и тяжело звякали цепи на руках и ногах. Скрипели подводы с клажей и больными, сурово шли конвойные, готовые стрелять при малейшей попытке к бегству.
Кучкой идут крестьяне, бородатые и безусые, и позванивают мерно в шаг ручными и ножными кандалами. Один прихрамывает на ногу. Держатся друг к дружке, – пятнадцать их.
И одна у них дума о далекой-далекой деревне, – никогда уже, никогда ее не видать…
…Горя реченька, Горя реченька бездонная…Идут, мерно позванивая, и не вспоминают барина. Не знают и не чуют, что и баринов черед все ближе и ближе, черед его аренде, его усадьбе, имениям, его сладкой, беспечальной жизни – не знают горюны.
И идут, и идут днями, неделями, месяцами, и тысячи верст идет с ними кандальный звон и в жар, и в дождь, и в мороз, и в слякоть, – кандальный звон, в далекую мерзлую Сибирь, в мертвую каторгу.
…Горя реченька бездонная…Рыжий поп*
Поп Иван, с огненно-рыжей кудлатой бородой, жил в деревне Хомуты лет пятнадцать. Мужики любили его: не грабил, за требы брал, кто что давал.
Жил он не то что бедно, а еле концы с концами сводил, не как другие попы, у которых все ломилось от избытка.
Одна прорушка на нем была – запивал. Не часто – раз, два в год, зато уж, как запьет, и двери забьет. А во хмелю то буен, то ухватит себя за огненную голову, качает ею из стороны в сторону и навзрыд ревет, как малый. «Ишь ты, – думают мужики, – стало быть, печаль у него на сердце».
А у него была печаль, большая печаль всей его жизни.
Было у попа Ивана четверо сыновей, славные ребята, а ни одного не стал готовить по поповской части.
Пришла Октябрьская революция. Забрали мужички у помещиков землю. Поп Иван веселый стал, разговорчивый и все объяснял прихожанам: ежели бы не советская власть, не видать бы им земли, как своих ушей. А потом вдруг посмутнел, стал хмурый, неразговорчивый и службу бросил, так и стоит церковь пустая. Удивляются все: опять поп затосковал, но пить не пьет.
Отсеялись мужики. Раз в погожий день, воскресенье как раз, приходит поп к председателю сельсовета.
– Так и так, созови сход.
– На какой предмет, отец Иван?
– Надо мне с паствой поговорить.
– Да ты бы в церкви.
– Нет, хочу митинг устроить, чтобы стар и млад, чтоб вся деревня сошлась.
Собрался народ, всю площадь перед советом занял; и крестьяне, и бабы, и девки, и парни – вся деревня. Велел о. Иван выкатить пустую бочку; поставили ее посреди народа стоймя; влез на нее поп Иван, поклонился народу на все четыре стороны, а над площадью стояла нерушимая тишина. Все удивлялись и ждали, затаив дух.
– Милые граждане и товарищи! – громким голосом сказал о. Иван, и слышно его было в самых дальних рядах, – пришел я к вам сказать всю правду, выложить пред вами всю черноту души моей, которую носил в сердце моем двадцать лет. Вы думаете, я убил кого-нибудь, или ограбил, или обворовал? Нет, никого я не грабил, не убивал, не воровал…
– Мы тебя знаем, – загудели крестьяне.
– Никого я не убивал, не грабил, а поступал во сто крат хуже, лютее самого черного убийцы и грабителя: слепил я вам глаза, обманывал вас, держал вас в темноте целых двадцать лет. Вместо того чтобы учить вас, как бороться с засухой, с червями, которые поедали ваш хлеб, я водил вас по полям, кропил их водой, а эту воду доставал дьячок из колодца против Фомкиной избы, а вы сдуру думали, что от этой воды поля дадут урожай. Ваша земля со всеми молебнами и водосвятиями много-много давала тридцать – сорок пудов с десятины, а без молебнов эта же земля, как только попадет в хорошие руки и начнут работать на ней с умом, с книгами, с знанием, даст и сто и полтораста пудов. Вместо того чтоб учить вас, как ходить за скотом, почему у помещика корова дает три ведра молока в день, – а у вас и кувшина не надоишь! – вместо того чтобы учить вас, я опять-таки кропил водой из Фомкина колодезя вашу скотину и служил молебны Лавру, а она как была безмолочная, так и оставалась, как болела и дохла, так и после Фомкина водосвятия болела и дохла. Двадцать лет держал я вас в темноте, – зачем? Да затем, что надо было пить-есть, семейство кормить, сыны у меня, сынов надо было вырастить.