Том 6. Статьи, очерки, путевые заметки

Бальмонт Константин Дмитриевич

15. День совершай

Если будешь думать много Об обрядах похорон, Грусть замедлит у порога, Будешь в мыслях ты смущен. Час последнего ухода, Прочь из дома своего, – Затемненье небосвода, Ночь, в которой все мертво. Ты не к Солнцу путь направишь, Ты не к Небу бросишь взор, Тело хладное оставишь В переходах темных гор. Тот, кто строил из гранита Безглагольный свой чертог, Чья работа знаменита, Кто быть богом в смерти мог, – Кто картиной изречений Свой украсил саркофаг, Он лишь тень, где только

тени, Тьма – его всесильный враг. Там – лишь тени смутным роем, Кто был светел – спит во мгле, Как отброшенный прибоем, Одинокий на земле. Кто в земной исчерпан силе, Морем брошен на песок, С мертвым рыбы говорили, Мертвый берег – крайний срок. И горька морская влага, Глух и пуст приморский край. Слушай, слушание – благо. День веселый совершай.

16. Запад – сумрак

Запад – сумрак. Край Заката – край свершенностей и сна. Те, кто там, безгласно дремлют, их сковала пелена. Чтоб любимого увидеть, не пробудятся они, Тех обнять, с кем проводили здесь свои земные дни. Муж не чувствует супругу, и не видит сын отца, Те, что мертвы, льнут друг к другу, не прижав к лицу лица. На земле вода живая, каждый рот ей освежен. Ил и тина – здесь со мною, ил и тина, мрак и сон. С той поры, как снизошла я, бросив милых, в мертвый край, Где я, что я, – я не знаю, слышу вечное «Прощай». Если б лик мой был на Север, к свежей влаге обращен, Я пила б не отрываясь, слыша влаги светлый звон. Я подставила бы кружку под блестящую струю, Обращенная на Север, освежила б грудь мою. Здесь – Всесмерть. «Иди» – ей имя. Чуть покличет: «Приходи», – Позади земля осталась. Ты идешь. Иди. Иди. А придешь, Всесмерть не смотрит, – человек ты или бог, Мал великий перед нею, и нисходит гром во вздох. Каждый ужаса исполнен, в страхе все сошлись гурьбой, Но Всесмерть на них не смотрит, и глядит перед собой. Если ж кто ее восхвалит, сохраняет тот же лик, И не видит, и не слышит, ты возник, и ты поник.

17. Гранат

Я древо красного граната, Среди деревьев я богато, Мой красный плод – любимый рот, В нем зерна белые как зубы, В нем нежен каждый поворот, Ее румяные в нем губы, Овал красивого плода – Как грудь ее, что молода. Моя листва густа над нею, Я древо лучшее в саду, Я неизменно зеленею Двенадцать месяцев в году. Кругом деревья облетают, А я зеленое стою. К гранату двое припадают, Чтобы укрыть любовь свою. Во мне сокрыта их отрада, Их жар любовного огня. Я древо первого разряда, – Зачем же умалять меня? Коль так еще вторично скажут, На эту не иди межу, Их обниманья обнажу, Увидят все, и их накажут. Уж не придут они тогда Шептать свои и «Нет» и «Да», В моей тени, где спит прохлада. Уж не уснут в моих кустах, Упившись соком винограда, В веселых миртовых венках. Я древо первого разряда… Цени же, меж других, трикрат Пурпурно-розовый гранат.

18. Смоковница

Смоковница, шурша листвою, Открыла тонкие уста, И говорит: «Пред госпожою Я здесь покорною слугою, – И в ней красива высота». Смоковница шуршит ветвями: «Она стройна, как я стройна. Раз нет рабов, – я ей дана. Из Палестины я с дарами Была сюда принесена. И здесь посажена я ею, Среди дерев в ее саду. Но я без влаги захирею, Пускай польет меня, я жду. А я на свежесть аромата Ее возлюбленного брата До груди милой приведу».

19. Сикомора

Я здесь росту, я сикомора, Посажена ее рукой. Чуть зашепчу, – и словно рой Пчелиный слился в пеньи хора, Я

говорю моей листвой. Ветвиста я, и чару лика Древесного, что здесь цветет, Обильный умножает плод, Тот плод краснее сердолика, Листы же словно малахит, Стекло сквозистое шуршит. Мой ствол – как камень самоцветный, Как желтокрасочный нешмэт. И я, на дар – мой дар ответный, Густую тень кладу на свет. Руке девчоночки я малой Даю на ветке письмецо: – «Приди на праздник, цветик алый, И мне яви свое лицо». И праздник весел. Смех в разгаре. Горят душистости плодов. Вино сверкает в полной чаре. Красивы лица меж цветов. Весь мир кругом так свеж и зелен, Под песню пляска хороша. И как из убранных молелен Смолистый дух плывет, дыша. Приди сегодня, завтра тоже, И после завтра загляни. Как все нарядно и пригоже В моей зазывчивой тени. Упились гости. Нет их боле. И чара выпита до дна. В тени зеленой ты на воле, Ты с братом здесь, и ты одна. Она разделась подо мною. Сестра, я за тобой слежу, Я молчалива, все я скрою, И ничего не расскажу.

20. Сестра

Когда, светла, сестра моя Ко мне идет, Я чувствую, что я есмь я, И в сердце – мед. Душа на месте на своем, Себя нашла. Моя любовь, красивым сном, Ко мне пришла.

21. Час наступил

1

Едва она руки разнимет, Едва она друга обнимет, Как будто в Арабии я, Плывет благовоний струя.

2

Ее поцелую, Мне губы протянет она, – И весь я ликую, И пьян без вина.

3

Час наступил приготовить постель, Тонким ее устели полотном. Сладкий любовный вкусим мы хмель, Сладко вдвоем.

22. Нежная, нежная

Нежная, нежная в чарах любви. Нежная, нежной ее назови, Нежная в чарах любви меж мужчин, Властная в чарах любви между жен. Царская дочь, цвет весенних долин, Ласка, любовь, осененность, и сон. Между красивых, красивой такой Не было, нет, и не будет другой. Волосы черны, чернее, чем ночь, Ягод чернее терновых кустов, Светит очам белизною зубов, Губы – как красная яшма плодов. Царственно-светлая, царская дочь, Груди ее – два венка, Нежно лилейна рука. Между желанных, желанной такой Нет и не будет другой.

Египетская горлица

На кровле горлица зовет: –

«Земля светла. Уж день плывет».

Нет птица, не зови: –

Идти ли от любви?

Египетская песенка

Невзыскательна хижина Египетского земледельца, феллаха, такая же она – как 8 ООО лет тому назад, – малый клетушок, где едва можно приютиться. Тесно и грязно, скудно и бедно. Но около хижин – возделанное поле, которое он любит и которое его кормит, а на кровле хижины неумолчно воркуют, под жаркими лучами Египетского солнца, влюбленные в жизнь горлицы. Голуби-горлицы. Птица с весьма богатым символическим означением. Посвященная богине любви, эта птица есть и крылатый знак Духа, который веет по всему Мирозданию, от пределов до пределов, и за его зримыми пределами.

Голуби-горлицы. Мне, Русскому, сладостно слышать два эти слова. Я знаю, что так именуют себя, и друг друга, вдохновенные песнопевцы Радений Белых Голубей, чьи экстатические песни и напевные всклики образуют целую сокровищницу в области Русской Народной Песни, где в причудливой и красочной смене исступленная влюбленность тела переплетается с влюбленным просветлением души. Белые голуби, душевные состояния которых чрезвычайно родственны мистическим состояниям всех экстатических сект, без различия веков и народностей.

Не странно ли прозвучат мои слова, если я скажу, что напевности, подобные тем, которые составляют принадлежность Радений Белых Голубей, и которые я попытался ввести в область литературного стиха в моей книге «Зеленый Вертоград», раздавались на берегах Нила многие тысячи лет тому назад? Между тем это так. И доказательства – налицо, в виде необманных папирусов, которые достодолжным образом расшифрованы и отдали желающему свои словесные сокровища, замкнутые в иероглифические ларцы.