Том 6. Статьи, очерки, путевые заметки

Бальмонт Константин Дмитриевич

Окончено слово, от начала до конца своего, согласно с тем, как находится в записи.

* * *

Мало что можно сказать об этих словах Египетского старца. Если многие из них покажутся нам само собой разумеющимися, вспомним, что и трех четвертей из этих поучений, которым 7000 или 8000 лет, мы не провели в нашу пеструю и крикливую жизнь, которая, будучи загроможденной, еще не стала от этого богаче.

В словах Пта-Готепа мы видим первобытную прямоту в соединении с тонкостью мысли и утонченностью чувства. Так именно чувствуют, и так всегда говорят, люди, которые живут в оазисах, знающие всю соразмерность между великой Пустыней и малым садом. Малым садом, о чем есть слово Озирисово: «Кто умножает свой сад, умножает Божескую сущность».

Славословие солнца и луны

Мироздание

1. Путь Солнца

(Слова Египетского Папируса)

Я тот, что был как в бытии пребывший, Меж тем как был я, сбылось то, что было. Было все, что сбылось, по вступлении моем в бытие. Много было сбывшегося чрез изречение из рта моего. Не было бывшим Небо, Не была бывшей Земля, Почва червей была несозданной. Пред тем как ее из первичной воды я в покое подъял, Не находил никакого я места, где бы мог я стоять. Было волшебно мне в сердце моем: – Основание мне положить во образе бога Шу, Пространства Небесного, Образовать мне все образы. Одиноким я был бы, Если бы не было мне извержение – богом Шу, Воздушным, Если б не было мне излияние – богиней Тэфнут, Росой. Не был никто там другой, Кто бы медлил со мной, пребывая. Меж тем как я был созидателем по сердцу моему, я сам, Сбывшимся было из бывшего многое, Первоисточник причинный детей, Первоисточник причинный детей их детей. Я это буду супругом себе, Так я сказал моим ртом, я сам, И собой усладился, я сам. Извержение стало мне богом Шу, Излиянье мне стало богиней Тэфнут. По причине отца моего, Ну, Океана Небесного, трепетали они. Око мое с ними было столетья, столетия. Они от меня отделились, После того как единым я Богом стал, Три Божества это были по отношенью ко мне. В то время как был я – как эта Земля, Стал ей подпорой бог Шу, Воздушный, А богиня Тэфнут – спокойствием Вод. Явили они то, что было в ней, Меж тем как они возвратили мне око мое. После того как я с телом моим соединил его, Пролил я слезы. Происхожденье людей было в этом, Племя людское – из плача очей. Ибо око мое заплакало. Шу и Тэфнут – Божества породили, Кэба и Нут, бога Земли и богиню Неба, Кэб и Нут – Божества породили, Озириса, Гора, Сэта, Изиду, Нэфтис, Породили из тела, одного за другим. Их дети, они на Земле многочисленны.

2. Изида

(Храмовое славословие)

Многоименная, бывшая древле, Величайшая между Богов и Богинь, В изначальности бывшая, Между всеми – любимая, Прообраз всех образов, Солнце в облике женском, Царица Богинь и Жен, Око Солнца, правое око Солнца, Утроликого звездный венец, Сириус, новую жизнь возвещающий, Сириус, новый год начинающий, Открывающий Нильский разлив, Владычица нового круга, Что на месте самом лучистом Восседает в эфирной ладье, Владычица Неба, высокая в Небе, Лучистая в солнечном Небе, Златосветная в свете своем, Золотая, меж светлыми светлая, Свежий ветер, Царица Земли, Меж могучих могучая, Владычица Юга и Севера, Пашня возделанная, Родом из края, богатого золотом, Родом из Нубии, Владычица теплого воздуха, Огонь извергающая, Пламя пылающее, Край Запредельный дарами своими всегда наполняющая, Великая при Озирисе в Аменти, Матерь Бога, Мать Гора, Мать Утра Златого, Матерь, вскормившая Сына, который В мире отца заместил, Озириса, Владычица жизни, Создающая всходы зеленые, Людям дающая жизнь, Богам их добро отдающая, Преображенным дающая их приношения, Изумрудная, чьи изумруды Как изумруды Земли, Владычица хлеба, Что дала питие, из хлебов приготовленное, Владычица радости, смеха, любви и избытка, Что дарует Царю его царство, И нет без нее Царя, Владычица Дома Великого, Владычица Дома Огня, Ликом прекрасная, Приязная всюду, во всех краях, Благосклонная, красиволикая, Владычица всех чародейств, Дочь Бога Земли, Ткачиха и битвенница, Дочь Всемогущего, Супруга отца своего солнцеликого Ра, Чей сын – повелитель Земли, Чей сын – повелитель глубин, Чей супруг – Нил в разливе, Та, что Нилу дает быть в разливе, Что Нилу дает в час его быть в разливе.

Где мой дом?

Очерки (1920–1923)

Только

Ни радости цветистого Каира, Где по ночам напевен муэдзин, – Ни Ява, где живешь среди руин, В Боро-Будур, Светильник Белый мира, Ни Бенарес, где грозового пира Желаешь Индра, мча огнистый клин Средь тучевых лазоревых долин, – Ни все места, где пела счастью лира, – Ни Рим, где слава дней еще жива, Ни имена, чей самый звук услада, Тень Мекки, и Дамаска, и Багдада, – Мне не поют заветные слова, – И мне в Париже ничего не надо. Одно лишь слово нужно мне: Москва.

Белый сон

1

Вот уж несколько дней с парижским небом что-то случилось необыкновенное. Я любуюсь на снежные белые крыши, прохожу по хрустящему снегу, ломаю тонкие льдинки. И нежно-молочная даль своей мглой говорит о силе снега, о внутреннем колдовании зимы. Париж хорош всегда, а облеченный в необычное, он чарует особенно. Лица проходящих женщин дышат торжеством, точно это они набросили такую подвенечную вуаль на зримое.

Но я знаю. Это не надолго. Не всякий наряд умеет носить парижанка, хоть во многих она хороша. Этот наряд с нее спадает, потому что он не для нее. Много у нее и силы, и прелести, но не для нее эта чара, моя северная единственная святыня снега и жуткий трагизм льда, то тихий, то звонкий, но всегда ворожащий.

Моя мысль уходит далеко. Туда, в белую Москву и подмосковные места, где мне было трудно, как никогда, но где душа моя пела, где в жестокой раме единственных судьбинных испытаний я терзался, я изнемогал, но где душа моя пела.

Тринадцать месяцев тому назад. Лютый зимний холод. Подмосковное местечко Н., все занесенное снегом. И березы, и дубы, и липы, и ели в белой бахроме. Дома холодно. И, как ни морозно на дворе, надеваешь рваную шубу и идешь греться среди снежных пространств, усыпанных алмазами, покрытых осыпью хризолитов, на которые смотришь – и вот цветной сон, голубой и алый, и белый завладевает через глаза сердцем, и душа уходит в мир, где нет ни холода, ни тепла, а лишь цветистые видения и ткущая сила воспоминаний и надежд.

Но прогулка прогулкой, а мне нужно сделать дело, довольно трудное и безотложное. В доме нет воды. Водопровод, снабжающий все дома местечка водой, замерз. Ни в одном доме нет воды, кроме двух домов, при которых есть колодец. Туда и ходят за водой все. И колодцы не всегда в силах всем дать воды. Приходится ждать, пока снова, без конца вздымая и опуская спасительный рычаг, вызовешь подъем благодетельной влага. В одном колодце вода мутная и пахнет болотом. Я туда не хожу. В другом вода хорошая, всегда свежая, но нужно, – это я сосчитал не однажды, – качнуть тридцать или сорок раз, прежде чем вода начнет течь, и нужно целиком качнуть девяносто или сто раз, чтобы ведро наполнилось до краев. Если же, не наполнив ведра, вздумаешь отдохнуть, вода уходит вниз, и нужно снова качать и качать, как-будто этой предварительной работы не было.

Мое сердце расширено. Такая работа совсем не для меня. Но об этом не приходится думать. Воды нет, а еду приготовить нужно. Та, кого я зову Колибри, бьется около непокорной печки, потому что сырые дрова не загораются. Девочка моя, маленькая поэтесса Мирра, оцепенелая от голода и холода, лежит в постели. Я беру два пустые ведра, – у нас только одно, но, спасибо, хозяйка добрая и одолжает еще другое, – принимаю небрежно-важный вид и иду за водой. Я радуюсь, что приходится идти за водой утром, – там недалеко от колодца собачья конура; я по природе своей – кошка и редко люблю собак, о чем собаки осведомлены своим чутьем и наблюдательностью и отвечают мне сообразной взаимностью, иногда ведущей к осложнениям, – но днем собака привязана, и, враг цепей, я благословляю ее цепь. Я даже не смотрю в ее сторону. Я мурлычу про себя какую-то неопределенную песенку, ставлю ведра и начинаю качать.

Все же, это довольно трудное занятие. Ну-ка, еще, еще. Я вспоминаю народный заговор на тридцать три тоски и загадываю число тридцать три. Превосходно. На тридцать третьем взмахе тонкая струйка с успокоительным звоном падает на дно ведра, и остальная работа не так уже трудна. Одно ведро готово. Горе, что надо упустить воду. Но, если бы мне кто и подставил тотчас второе ведро, не хватит силы на столько взмахов подряд. И руки замерзли. Я вынимаю их из перчаток, отогреваю дыханием, снова надеваю перчатки, снова принимаюсь качать.

Но второй раз колодец менее великодушен и не откликается на загаданное число. Тридцать пять, сорок. Нехорошо. Сорок два – вода течет, а я радуюсь на то, что и в данном случае со мной символика: ведь в Древнем Египте на суде Озириса число судей было сорок два.

Однако, почему-то сегодня я очень устаю. Может быть, это оттого, что я еще ничего не ел. Я смотрю с мучением на свое второе ведро, которое никак не хочет наполниться до краев. «Ну, пожалуйста, пожалуйста», говорю я ему, как-будто это от него зависит, чтоб я перестал задыхаться, чтоб сердце мое укротило бешеную свою пляску. Девяносто восемь. Сто. Наконец.