Том 7 (доп). Это было
Шрифт:
«Бунт восставшего человечьего мозга!»
И тогда мне блеснуло… Я только намекнул доктору:
– Смотрите, они… смеются!
– О чем говорите, капитан… кто смеется? – не понял доктор.
– Все это… – вещи, деревья, камни… Глядите, как они разинули рты и пасти…
Он не понял. Он оглянул меня, как обычно оглядывал своих беспокойных пациентов.
– Из какой это оперы? – спросил он.
Я хлопнул его по ляжке, по плотной и звонкой ляжке, и посмеялся:
– Какой вы еще сдобняга, доктор!
Так мы сидели на чугунной
Этого я не сказал доктору: жалко было делиться тайной…
Так мы сидели на чугунной скамье, под дубом. Смеялись от солнца радужные стекла, века видавшие. Бледные сестры что-то налаживали, бродили. Санитары собирали осколки жизни, разыскивали больных. И вдруг, с крыши, – робкий, просящий голос:
– Доктор, позвольте слезть…
Этот робкий и нежный голос ударил меня в сердце. В душе я крикнул:
– С ними! хочу с ними!!
– Слезайте, поручик… – безучастно ответил доктор. – Этот совсем тихий.
Неподалеку от нас сидел на траве толстяк фельдшер, торопливо рвал лопухи и разговаривал сам с собой:
– Не так-то просто-с… Нет-с, полковник Бабукин знает… Не так-то-с просто-с…
– Нарождается новый номер… – сказал про него доктор. – Так вот и очищается человечество. Я верю в отбор.
Это был редкостный образец здравого человека, с удивительно чистыми глазами, с румянцем в меру, с гребеночкой в боковом кармашке. Это был вполне здравый, с крепкими белыми зубами, как у Сашки. Были даже и скульца, как у Сашки. Тот стоял у машины и закусывал из казначейской корзины. Казначей куда-то пропал, странно: должно быть, прятал казенные миллионы…
Доктор осведомился, как и что, когда и откуда прибыли, записал в книжечку – на случай, узнал про наши запасы и сказал удовлетворенно:
– Это теперь очень кстати. Если раньше не потревожат, закусим, вывесим белый флаг с красным крестом и скажем вежливо: «мы сдаемся». По-ихнему будет: «немен-зи-гефан-ген!» Значит, выпали из войны. Финита!
Потом… Я плохо помню подробности. Ну, полковника развязали, вспрыснули морфию, и он скоро уснул. Его оставили там, в верхней палате, в боковом флигеле. Я остался с ним ночевать… Много думал…
Пала ночь. Все затихло. Что же нам скажет утро?..
Я сидел у окна, слушал голоса ночи. Она молчала. Далекие, редко, глухо, били орудия. Рядом – хрипло дышал полковник. Какие кошмары пришли к нему? какие демоны крючьями рвали сердце?..
Стоит ли мучиться, и во имя чего, кого? Не хочу и не буду мучить себя «во имя»! Слишком много знаю, видел и пережил… Хороша парковая решетка… художник понимал дело! Вон на дубу – Распятый, облупился, рот потерял от крика… Нет, не буду и не хочу с ними… Прав доктор:
В лунном свете, залившем двор и белые стены, грезились мне волнующиеся тени, тени… Что за тени? Там и там скользили они неслышно. Что за тени?.. Несчастные ли, в которых жила когда-то человеческая душа, хрупкая, слабенькая душа, смятая оболочкой зверя? Или это призраки чистых людей тихого света, еще не родившихся на земле?.. Не являюсь ли я счастливым свидетелем тайны тайн? Быть может, то зачинались в ночи неясными очертаниями теней скользящих прекрасные люди будущего?..
Я слышу тонкий; трусливый вой и яростное ворчанье… Нет, не грядущее обновленье это. Это они, бродящие по ночной пустыне. Нет еще на этой земле силы таких зачатий… В крови зачатое будет звериным крепко, не будет лопаться и дрожать, не будет мучить себя «во имя»…
Я слышу и храп, и соп. Это казначей спит – не грезит. На его гладкой лысине ясно играет месяц. Он спит спокойно: зарыл таки чемодан под щепой, в сарае.
И Сашка славно храпит, рядом с полковником, пожелав ему снов приятных. Сказал, укладываясь, вещее, свое, слово, – таки осилил:
– Эх, без ума не сойдешь с ума!..
Как и Сашка, полковник был теперь от этого застрахован. Он уже – факт и суть.
Я сидел у окна и слушал. Сидел и грезил… Полный месяц подымался выше, стерег землю. «Гуляй, тихий… гуляй, ночной!»
На заре, только-только стало подыматься солнце, услыхал я впросонках резкий сигнал трубой. Я вскочил и глянул за занавеску. И тут, наконец, поверил, что передо мной самая настоящая суть, как казначейская лысина.
Галопом влетел во двор кавалерийский отряд, человек в двадцать, на крепких рыжих конях, на медных конях, – в железе, сукне и коже. Впереди – мальчик, в серебряной каске, со свежим лицом, как румяное яблочко. Он взмахнул серебряной саблей к полотнищу над воротами и закричал кому-то:
– Что и кто здесь?! Я спрашиваю, что это?!. И показал саблей к полотнищу на воротах.
Из окна флигеля открывалась поразительная картина.
Солнце играло красным, ранним, огнем на серебре и меди, на тяжелых, взмокших конях, на ремнях, на ружьях, на тугих ляжках, на шпорах, на сапогах… На нижней плите крыльца стоял доктор, в накинутой шинели, с полотенцем на палке, и говорил своим голосом, очень четко:
– Нэмен-зи-гефанген! Мы сдаемся, господин лейтенант! Мы – под Красным Крестом!