Том 7 (доп). Это было
Шрифт:
– Не так, дуралей, не так! – бешено закричал полковник. – Не так, тебе говорят, не так! Щелей чтобы не было! щелей!! Выше, выше, осел!
Несчастный был совсем коротышка, едва доставал ножкой до переплета рамы.
– Не так! – зарычал полковник.
Он швырнул в азарте наган на койку и вспрыгнул на подоконник.
– Молоток, осел!..
Но «осел» был упрям и зол. Он не хотел отдать своей ножки, и на подоконнике началась борьба. Задребезжала рама… К счастью, она была заперта. Солдат с винтовкой безучастно смотрел на возню.
Я
– Бери!..
Разом мы схватили полковника за ноги, стащили и навалились. Он ударился головой-шлемом. Простыней мы спутали ему ноги, связали руки ремнем и положили на койку. Он был без чувств. Ввалившиеся глаза были закрыты, на побелевших губах пузырилась пена, тяжело хрипело в груди…
– Теперь бензину… – осклабясь, промолвил-передохнул Сашка. – Больше часу проканителились…
Больше часу?!. Не знаю, я потерял время… Но… что же теперь?.. Я потерял и волю…
Я осмотрелся, – тихо. Итак, я стал командиром?..
– Слушать моей команды! – крикнул я… Прохорову. Он вытянулся у стенки. Его губы дрожали, и серое лицо-кулачок, лицо мартышки, выразило безумный ужас.
– К черту нервы! – закричал я на казначея. – Действовать надо, а не хныкать!
Казначей трясся на чемодане, закрыв руками лицо. Во мне кипело, как когда-то бывало там. Я готов был его ударить.
– Что же теперь?.. – спросил он меня покорно. – Что же надо?..
Что надо… Я не знал, что надо… Что, в самом деле, надо? Смотрел на меня Сашка с винтовкой…
– Бензину надо… – опять попытался он.
– Иди к черту! ищи… к черту!..
Во мне кипело. Я готов был размозжить ему башку, деревяшке! Он в самом деле пошел «екать. Голоногий солдат забился под койку, в угол.
Да… что же надо?
Я услыхал хрип полковника. Он пришел в себя и глядел мутным, отыскивающим взглядом. Я наклонился…
– Вы меня слышите, полковник?..
Он остановил на мне пустой взгляд, что-то во мне отыскивая, что-то, как будто, припоминая». Потом этот взгляд стал наполняться, затеплился, загорелся, вспомнил… нашел свое, – и на его мертвом лице вылился ужас и отвращение… Губы зашевелились, и я разобрал невнятное бормотанье:
– Про…лятые…
Я смотрел на него… Нас связывало великой болью. Эту боль носил я в себе, чувствовал в нем, в этом скрученном теле, в мутневших глазах и тяжелом хрипе. Я уже не мог удержать эту боль в себе. Я ее должен выкинуть… С нею жить невозможно, или что-то должно сломаться.
Я с тоскою и жалостью смотрел на его осунувшееся лицо – лицо аскета… Безумный… Здравый… Что же значит это почетное слово, это гордое слово – здравый?! Сломалось что-то в полковнике, сошло с накатанной подлой колеи… и бродит, и ищет новой… с болью великой ищет, разрывая привычное… Я тоже хочу искать…
Но что же делать? Да, адъютант этот…
Он все так же стоял у стенки, навытяжке,
И он стал адъютантом!
– Прохоров, ключ!
Он суетливо подал. Но что же дальше? Да и зачем нужно – дальше?… Да, надо идти туда…
Казначей смотрел на меня свинцовыми глазами уснувшей рыбы…
– Туда, казначей!..
Мне пришлось взять его за плечи и встряхнуть.
– Марево… – сказал он изменившимся голосом и… заплакал.
Он все сидел на своем чемодане, уставясь в невидимую точку.
– Спасай казенные миллионы! – крикнул я на него и – поставил на колею.
Под его ясной лысиной мозг был крутой и крепкий, без этих тонких извилин, которые легко рвутся. Он прихватил чемодан и покорно пошел за мною.
– Капитан Корин! – объявил я внизу «жучку», – занятия отменяются!
Он, упорный в своем, послал меня: к черту-с, к черту-с! А теперь – Сименс-Гальске с подручными! Мы сейчас же освободили здравых, – дрожащих, жалких… Истерично рыдали сестры:
– Христос Воскресе!.. Бо-же, Бо-же!..
Они хватались за головы, смотря на разгром, приходили в себя и опять закатывали истерики.
Истомленные, пошатывающиеся санитары растерянно оглядывали двор-луг, не зная, за что приняться. По-бабьи причитал-плакал крепыш повар:
– Света виденье, родимые мои-и… света виденье-е…
Крепче всех оказался доктор. Его тугие, тронутые сизой щетинкой щеки, даже не потеряли румянца-глянца. Его маленькая круглая головка бойко повертывалась туда и сюда, оглядывая разгром, и когда оглядела, ловко сложились губы, и он только свистнул:
– Здорово, под орех! Вот те и наградные…
По его лицу пробежало тучкой и сейчас же сплыло. Он побрился – у него нашлась запасная бритва – помылся, глотнул спирту, привел в чувство сестер, прикрикнул на санитаров и велел собирать больных. Он был странно спокоен, – будто ничего не было.
Я сообщил ему, что немцы прорвали фронт. Он только пожал плечами:
– Все возможно… Теперь все понятно: телефон порвали, про нас забыли. Дело обычное. Никто и не виноват! Этих было у нас… двести тридцать. Все, понятно, погибнут.
Я вспомнил те же слова полковника… Только тот говорил не так.
– Так что же нам теперь делать, доктор?
Доктор только пожал плечами. Сашка тоже смотрел спокойно: он все обшарил и примирился.
– Будем курить, капитан. Утро вечера мудренее.
Мы сидели на чугунной скамье, под дубом. Смотрело на нас облупившееся Распятие. Смотрело и на разгром, с нами. Вот она, жизнь, ставшая вверх ногами! Эти исковерканные койки, распоротые сенники-матрасы, сорванные с петель двери и окна, в солнце сверкающие осколки, – все, казалось, кричало нам: