Том 7. Ахру

Ремизов Алексей Михайлович

А меня стыдят:

— К чему тебе эти дырявые коробочки?

И знаю я, что коробочки ни к чему мне, и все-таки вылавливаю: брошу пятак, а выловлю коробочку.

— Я коллекцию собираю, — говорю виновато и от злости начинаю плевать на балбесов.

Плевал я, плевал, да всего себя с ног до головы и оплевал.

16. ЖЕЛЕЗНЫЙ ЦАРЬ{*}

Наша Софоровна старуха старая, девушка. А я будто вхожу в кухню и прошу Софоровну молока купить и шоколаду и вижу, на Софоровниной кровати лежит старик — старичок такой гаденький в кудряшках — муж Софоровны

— Не пойду я вам за шоколадом, — говорит муж Софоровны, — с какой стати!

«Ишь, какая гадина, думаю себе, никто тебя и не просит ходить!»

А Софоровна уж топочет по лестнице, несет молоко, шоколад и... воблу.

Увидал я воблу, говорю Софоровне:

— Зачем воблу-то принесли, отнесите ее обратно.

А старичок — муж Софоровны посматривает на меня и нехорошо так: лицо у него до зелени бледное, кожа студенистая, а на кончике носа красное пятнышко.

И входит наш старый приятель литератор Ф., для которого и весь этот шоколад затеяли.

— Пойдемте, — говорить Ф., — на площадь к Совету, весь Петербург собирается.

Я и пошел. И вот будто стоим мы с Ф. на площади у памятника. Памятник большой и высокий: высокая площадка со ступеньками, вокруг ограда и посреди во весь рост железный царь, а по бокам царя по три железных часовых. И вдруг вижу, железная фигура царя зашевелилась, и железные часовые зашевелились, и в ужасе я говорю:

— Шевелится! Шевелится!

А он железный уж сдвинулся с места и идет. Он железный идет к ступенькам, а за ним гуськом железные часовые.

И я услышал, как с разных концов переполненной народом площади заговорили:

— Он идет!

— Он ходит перед несчастьем!

— Несчастье над Петербургом.

Железный царь спустился с лестницы и, когда ступил он на последнюю ступеньку, из железного стал человеком и такой самый, как на Крюгеровском портрете, высокий, глаза навыкате, только волосы светлые и кудрями завиваются. И часовые из железных стали живыми — старыми щетинистыми солдатами.

Царь обратился к народу:

— Господа, — сказал царь, — я хотел вам сказать: сейчас в квартире художника Б. собралось все, что есть талантливого и культурного в России.

— Талантливого!! Культурного?! — захохотал, издеваясь, мой спутник.

— Тише, — говорю ему, — что вы делаете, ведь за это вас...

И в это время слышу, как кто-то из толпы называет меня по имени. Бросил я моего приятеля, выбрался из толпы и вижу старик стоит — муж Софоровны. Он еще отвратительнее в серой мягкой рубашке, подпоясанный кожаным поясом, до зелени бледный и студенистый с красным пятнышком на кончике носа, он протягивал мне обе руки:

— Целуй!

И глядя с отвращением на его до зелени бледные руки, я подумал: «вот за то, что я такой гордый, вот он, гадкий старик хочет, чтобы я унизился и поцеловал его гадкую руку с обручальным кольцом!» И стиснув зубы, я поцеловал гадкую руку с обручальным кольцом.

А старик, словно спохватившись, отдернул руки.

17. КРАСНАЯ КАПУСТА{*}

Я стою на берегу реки в толпе народа. Кто-то говорит, что этот народ соскочил с фресок, изображающих Страшный суд в Сольвычегодском Благовещенском соборе, и что река Дунай, Сафат и еще как-то, я не мог разобрать названия, так как все это говорилось на тарабарском языке.

Мы все чего-то ждем и очень волнуемся. Я не могу спокойно стоять и поминутно подбегаю то к одному, то к другому:

— Скоро ли?

Но вместо ответа мне показывают пальцами на какую-то темную массу, движущуюся со стороны леса.

На самом берегу, почти над водой, огорожено пространство. Там стоят два бочонка. На бочонки положена доска. Я пододвинулся к загородке и, удобно примостившись, стал вглядываться в движущуюся темную массу.

И понемногу начали обрисовываться странные фигуры. Впереди всех ехал на воле церемониймейстер — важный сановник с коричневой бородой в золотом кафтане, в руках его блестело золотое жезло. За церемониймейстером попарно шли дамы в длинных белых одеяниях босиком. А за каждой парой следовали слуги, несшие по два складных стула и опахало. Наконец, под балдахином показался король, Король был в голубой, как река, мантии, усеянной серебряными звездами, на руках белые рыцарские перчатки, лицо темное негритянское, а нос в виде серебряного серпа.

Мой сосед, по профессии фокусник, в рыжем пыльном парике, фыркнув, сказал по-русски:

— У этого короля, Наполеона, нос приставной! — и вдруг упал замертво.

И я увидел, как в толпе еще многие упали мертвыми, должно быть, наказанные за свое богохульство. Теперь почему-то выяснилось, что это совсем не простой король.

Шествие приближалось. Я разглядел стройного белого царедворца, очень юного. Следуя за королем, юный царедворец отдавал приказания. Потом опять потянулись дамы и слуги, а за слугами тряслись мужицкие телеги, доверху нагруженные красной капустой.

Все глаза были устремлены на короля. Король ступил к берегу в огороженное пространство. И тут я догадался, что лицо его закрыто маской, а тот стройный царедворец неживой — автомат.

Слуги между тем сложили балдахин, расставили стулья. Белые дамы, подобрав платья, уселись и, болтая босыми ногами, забормотали молитву. Король поклонился реке, и, подозвав автомата, уселся с автоматом на доску, положенную на бочонке, но так, что середина доски осталась свободна.

Мы все закричали ура и кричали до тех пор, пока церемониймейстер с коричневой бородой, в золотом кафтане, не сделал жезлом знака. Настудила мертвая тишина.

— Что же ты говоришь, — сказал король, обращаясь к автомату, — будто эта скамья сломается, а видишь, мы сидим на ней вдвоем, и она цела.

Голос короля был так молод и силен и обаятелен, что каждый из нас подпрыгнул от поднявшегося и в каждом из нас чувства молодости, силы и обаятельности. Мы готовы были умереть за короля.

Дамы прокричали ура.

— Император, ты сидишь не так, сядь посередине! — сказал автомат королю и, встав, отошел к ограде, к тому месту, где я так хорошо примостился.