Том 7. Эхо
Шрифт:
Моряки знают, что в этих понятиях, которые являются синонимами, нет ничего плохого.
Думаю, что нелюбовь Данте к прямым ответам, если она была, никак не может являться следствием его увлечения парусом и вообще мореплаванием. Море требует прямых вопросов и прямых ответов. Способность к быстрым решениям — одно из основных качеств хорошего судоводителя. Характерным в большинстве случаев на море является еще то, что результат решения, его следствие, бывает наглядным и наступает быстро.
Моряки — плохие философы. Если рефлектирующий Гамлет уйдет
Может, Гамлет будет слишком ждать возвращения к конкретной земле, чтобы заниматься отвлеченными вопросами?..
Почему морские рассказы так легко превращаются в «травлю» и так легко забываются? Вероятно, потому, что в «травле» чересчур много выдумки, то есть лжи. А откуда она? Ведь основная штурманская, судоводительская заповедь: «Пиши, что наблюдаешь!» И эта заповедь въедается в морское нутро: никогда не писать в журнал того, чего не наблюдаешь; всегда писать даже то, что кажется невероятным, если это невероятное наблюдается. (Случаи заведомой «липы» не рассматриваются.)
Писание, как и судовождение, тоже серия решений, но процесс медлительный, результат его всегда остается за горизонтом, и о быстрой проверке правильности посылок не может быть и речи, как показывает мне собственный опыт. Необходимость для писательской и морской профессии прямо противоположных черт характера является, может быть, причиной того, что пишут моряки чертовски много, но значительных писателей из этой среды вышло мало.
Однако это не значит, что судно, корабль не культивирует в человеке черт, необходимых художнику. И парус и железо требуют от экипажа тщательных, аккуратных, монотонных, предусмотрительных забот — иначе всех ждет гибель. Длительные заботы мы способны вынести только в том случае, если привязаны к предмету забот не за страх, а за совесть и любим его взыскательно.
Черты характера людей моря наглядно отразились в облике портовых городов. В сложном искусстве архитектуры, где гармония поверяется не только алгеброй, но и геометрией, дух людей моря проявляется отчетливо. От мачт и рей — строгость ленинградских проспектов и набережных.
Даже высота потолков имеет истоки в судовой архитектуре. Петр, например, был моряком и привык к низким потолкам кают. На земле ему хотелось или привычно низкого подволока, или очень большой, небесной свободы над головой.
Любое мореплавание — и парусное и нынешнее — древнейшая профессия и древнейшее искусство. Оно умрет еще не скоро, но оно стареет уже давно. Все стареющие профессии и искусства, как уводимые на переплавку пароходы, хранят в себе нечто приподнимающее наш дух над буднями. Но передать это словами — безнадежная затея. Такая же, как попытка спеть лебединую песню морской профессии, не поэтизируя ее старины, хотя старина эта полна ограниченности и жестокости. Моряк слушает не «голос моря», а шум воды в фановой магистрали своего судна. Судоводитель обязан думать и думает о нормальном, безаварийном возвращении, и эти мысли занимают в его мозгу то место, которое способно
Психика же некоторых читателей и критиков устроена так, что поверить в возможность для писателя неписательской, но профессиональной работы на каком-нибудь современном производстве они ни под каким соусом не могут. И если писатель в море работает всю свою жизнь, они все равно считают, что он там путешествует. И сравнивают его писания с «Римом, Неаполем и Флоренцией» Стендаля или «Бродячей жизнью» Мопассана. От такого сравнения бедняге остается один путь — за борт. А кто же в таком случае за утопленника будет вахту стоять?
Иногда мне чудится, что самое непонятное в наш век понятие — время — чем-то связано с человеческой интуицией. Кажется, что таинственное движение интуиции к истине питается энергией времени, оно поддерживает крылья фантазии.
Фантазия и выдумывание — разные вещи. Фантазия — это полет, парение. Выдумывать истории, конструировать их — совсем другое, этим можно заниматься и в общественной уборной. Способность выдумывать можно в себе развить. С фантазией надо родиться.
Грин с ней родился.
Но когда я читал «Автобиографическую повесть» Грина, мне показалось, что он не любил ответственности за людей.
Многие годы его устраивали тягости босячества. Босяк не несет никакой ответственности. Да и любили на Руси босяков. Не помню рассказа, где босяк умирал бы под забором от голода и его дистрофический труп крюком затаскивали в соответствующую повозку.
Босяки помирали от пьянства.
Толпа давала им на водку.
Сама толпа раскачивалась от вечной бунтарской мечты (при вековом, трусливом рабстве) до мужественного поступка с медлительностью замершей на зиму лягушки. И ей нравился босяк за анархистский бунт, на который она сама еще не была способна.
Грин пишет о моряке, который готов был устроить его на судно: «Я видел, что он смотрит на море как на работу, а не как на героическую поэзию, и отвернулся от него сердцем своим».
Учебная гребля на судах представляется Грину «бессмысленным занятием», блажью капитана. Он закатывает истерику и обзывает капитана «подражателем англичан». Его переводят в пассажиры и списывают с судна.
Через пятьдесят страниц Грин пишет, как попал на Каспии в рыбацкую артель. Вышли в море, зыбь была неровная, грести он не смог. Рыбаки «сжалились», освободили от гребли. Он сидел на корме, покуривал, ощущая море как «героическую поэзию», а рыбаки ворочали веслами…
Романтику моря и колдовство далеких стран мир получил из мозолистых рук людей, которые умели грести. Только профессионалы способны были зарабатывать на жизнь каторжным морским трудом. Они любили жизнь. И знали, что, если любишь ее, надо уметь грести и сутки, и двое, и трое.
Это и Магеллана, и древнего дикаря касается.
Настоящие моряки всегда смотрели и смотрят на море как на труд и заработок, хотя любопытство и фантазия также существуют в них. Но это разные — даже не параллельные — штуки…