Том 7. Художественная проза 1840-1855

Некрасов Николай Алексеевич

— Ах, тетушка!

— Смотри, помни разборчивую невесту.

Зеницын приподнялся с кресел и под руку с Черницким пошел в танцевальную залу. Вера Леоптьевна отправилась за ним.

Александра Александровна тяжело вздохнула.

* * *

В деревне, как известно, праздники не оканчиваются одним днем. Хозяин непременною своею обязанностию почитает содержать на свой счет, по крайней мере в продолжение трех дней, удостоивших его своим посещением знакомых и приятелей с их лакеями, кучерами и лошадьми. Так было и у Андрея Матвеевича. Все гости, кроме людей должностных да нескольких городских жителей, отговорившихся крайнею необходимостию, принуждены были еще на два дня остаться у него «на хлебах». В разных местах дома были постланы тюфяки на кроватях, диванах, стульях, составленных рядом, и даже на полу… К

рассвету все угомонились, и дом Андрея Матвеевича превратился в стоглавое чудовище огромного размера, храпящее изо всей мочи. Утро, по обыкновению, началось чаем; потом подавали завтрак, который произвел благотворную перемену в гостях. Отяжелевшие головы оправились, сонные глаза просветлели; всем стало очень весело. Только один Зеницын был по-прежнему скучен. Напрасно заботливый хозяин старался предупреждать его желания, напрасно Черницкий придумывал для него развлечения. Хандра не проходила.

Обед был довольно шумен. После обеда всякий занялся, чем хотел. Зеницын ушел в сад.

— Насилу мы вас нашли, — кричал Андрей Матвеевич, подходя к беседке, где стоял Зеницын. — Нам нужно с вами поговорить о важном деле.

— Я весь к вашим услугам… Что вам угодно?

— Знаете, разнообразие важная вещь в жизни. До чая время у нас совершенно свободное… Я предлагаю прогулку верхом; дамы согласились с восторгом; дело за кавалерами… Вот вам бы хорошо прокатиться… несколько рассеять меланхолию.

— В самом деле, поедем ненадолго. Погода прекрасная! — подтвердил Черницкий, явившийся вслед за Андреем Матвеевичем.

Зеницын тяжело вздохнул.

— Ехать верхом, — сказал он трагически, — разве потому, что тут можно встретиться с опасностью, что на лошади я буду на шаг ближе к смерти, которой так жадно просит душа моя?

— Да что с тобой? опять трагедия! — воскликнул Черницкий.

— Помилуйте! лошади смирные… бояться нечего…

— Хорошо, я поеду… только с условием, чтоб вы позволили мне взять лошадь, какую я захочу…

— С удовольствием, какую угодно. Вот хоть чалую… Лошадь красивая, кроткая и хорошо скачет…

— Нет, она мне не нравится. Дайте мне сивую.

— Сивую? — повторил Андрей Матвеевич со страхом, — Вы хотите взять сивую?

— Да.

— Помилуйте… как можно… Разве вы не помните: ведь я вам говорил, что она на днях до полусмерти убила моего кучера.

— А меня убьет до смерти! — с какой-то напыщенной радостью вскричал Зеницын.

— Право, я не понимаю вас… Лошадь еще невыезженная, горячая, бешеная… Она и сесть не допустит.

— Уж я как-нибудь сяду… Что ж, неужели вы не можете сделать для меня такого ничтожного одолжения?

— Как можно… Не хочу оскорбить вас отказом… Но пойдемте, посмотрим на нее. Я уверен, что вы сами откажетесь от своего намерения, как скоро на нее взглянете.

— Скажите только, могу ли я взять ее?

— Извольте, если вам угодно… Но я уверен… Из беседки вылетело восклицание ужаса.

— Никак в беседке кто-то вскрикнул, — сказал Андрей Матвеевич. — Не случилось ли чего? Ах, это вы, Александра Александровна… Что с вами? — продолжал он, заглядывая в дверь беседки.

— Паук, паук! — закричала Александра Александровна, закрывая лицо руками. — Я ужасно боюсь пауков.

«Вот чудо-то! Ничего не боится, а паука испугалась», — подумал Андрей Матвеевич, возвращаясь к своим спутникам.

Они пошли смотреть лошадь.

Вы, верно, догадались, что встревожило Александру Александровну. Долго не доверяла она, чтоб Зеницын действительно был расстроен так сильно, как о том рассказывали; даже тогда, когда она сама увидела Зеницына, расстройство его не казалось ей слишком опасным, хотя заставило ее пожалеть о своей опрометчивой жестокости, которая, как она догадывалась, была причиною перемены в ее обожателе. Но последнее обстоятельство, которого она была нечаянною свидетельницею, привело ее в ужас… Она была горда, надменна, но не зла; мысль быть причиною несчастия человека приводила ее в трепет; притом она любила Зеницына. Единственною причиною поступка, который имел такие печальные последствия, была ее недоверчивость, которую она почитала осторожностью опыта. С восторгом слушала она признания Зеницына; она готова была кинуться в его объятия, приковать его к себе навеки цепями любви… Вдруг костюм Зеницына бросился в глаза ее; несколько слов его роли, случайно вырвавшихся из его уст, поразили слух ее… Мысль страшная, нечистая мысль, внушенная демоном недоверчивости, блеснула в голове ее: «Он недавно

говорил то же на сцене моей тетушке, с таким же жаром, с таким же одушевлением: он стоял пред нею в том же положении, на нем был тот же костюм. Что, если он меня обманывает?» Обманывает! Могло ли быть что ужаснее для такой опытной женщины, как Александра Александровна? В минуту злая мысль завладела всем существом ее. Она ничего не понимала, ничего не чувствовала, кроме страха быть обманутой. Через минуту еще она уже не сомневалась, что Зеницын играет с нею комедию; она благодарила судьбу, которая послала ей спасительную догадку в то время, когда еще можно было поправить дело, не уронив нисколько своей важности, не выказав слабости собственного сердца… И вот она приняла вид обиженной, и едкие, укорительные слова полились с языка ее… И как она потом гордилась своим поступком, как удивлялась своей опытности, как была уверена в знании сердца человеческого и в невозможности быть обманутою! Теперь, когда она увидела, что без всякой причины оттолкнула от себя сердце, которое любило ее так глубоко и непритворно, что сделалась причиною несчастия человека, который был нужен для ее собственного счастия, она готова была предать проклятию свою недоверчивость; гордость ее разлетелась прахом, улыбка самодовольствия и самоуверенности исчезла; повелительный, надменный вид превратился в печальный и озабоченный; слезы выступили на ее ресницы… Никто бы не узнал Александры Александровны, взглянув на нее в настоящую минуту.

Прогулка верхом была отложена до другого дня, за недостатком дамских седел, чему Александра Александровна была чрезвычайно рада. Она надеялась, что до того времени успеет сделать для Зеницына жизнь не столь ничтожною, чтоб подвергать ее явной опасности, садясь на лошадь, которую все почитали неприступною. Но напрасно искала она случая поговорить с Зеницыным: он быстро и робко отходил прочь, как только замечал Задумскую, или отвечал на вопросы ее нехотя и отрывисто, так что решительно не было возможности поддержать разговор. Вскоре он вовсе исчез. Александра Александровна обегала все дорожки сада, надеясь встретиться с Зеницыным, но она нигде не встретила его. Усталая и печальная, возвратилась она в гостиную. Было около шести часов вечера. Вскоре за нею явился Петр Иванович Хламидепко. Лицо его было искривлено испугом; со лба градом катился пот; дыхание его было тяжело и неровно.

— Ах, кого я встретил! — вскричал он. — Извините, извините, что вы видите меня в таком расстройстве… Этот Зеницын хоть кого напугает…

— Что такое… Зеницын… вы его видели?

— Я целые полверсты бежал от него… Уф! как запыхался! Нет, я больше не гость у Андрея Матвеевича… Только бы кончить одно дело… Представьте себе… Мы ходили гулять в лес, вот что за домом… Возвращаясь назад, я немножко поотстал… Иду себе повеся голову. Вдруг слышу какой-то ужасный хохот… Оглядываюсь: невдалеке стоит Зеницын; глаза у него блестят, как у кошки, волосы всклочены, точно дьявол… Меня так страхом и обдало… Еще больше я испугался, когда увидел в руках его ружье, которое он заряжал… Зачем бы, думаю, ему ружье? Близко дичи нет, далеко идти поздно… Видно, он задумал что-то недоброе… Ему хочется в елисейские… Давеча хотел отправиться туда верхом — не удалось; теперь… Тут уж откуда у меня ноги взялись; я побежал, что было силы…

— Как, вы убежали, вы оставили его в таком положении?

— Неужели же мне к нему идти?.. Ну, как бы он сдуру-то в меня… Мало ли что придет безумному в голову.

— Бегите, бегите скорей! Скажите по крайней мере его приятелю, скажите хозяину! — с ужасом воскликнула Задумская. — Дело идет, может быть, о его жизни…

— Сейчас, — отвечал Хламиденко, не трогаясь с места. — Нет, не могу идти… Теперь мы одни… такого случая сегодня уж не будет, а завтра я еду… Я должен сперва объясниться с вами… У меня, наконец, недостает терпения ждать. Я совершенно счастлив, дни мои текут благополучно… Только одного недостает мне — семейства… Отвечайте мне решительно — согласны ли вы быть моею женою?

— Нет, сто раз нет! Но торопитесь…

— Но ведь вы меня любите?

— Нисколько…

— Не сами ли вы говорили? Ах, не мучьте меня, не испытывайте… Решите судьбу мою: я формально прошу руки вашей…

— А я вам формально в ней отказываю.

— Как? вы не хотите быть моею супругою… спутницею моей жизни до самого конца ее?

— Хоть бы вы умерли в день свадьбы…

— Почему же?

— Потому… Да теперь некогда пересчитывать причины… Ступайте, ради бога, будьте великодушны!