Том 7. Художественная проза 1840-1855
Шрифт:
— Но скажите причину…
— Хорошо, я скажу, только с условием, что вы уж навсегда откажетесь от своих видов.
— Если причины будут удовлетворительны, покорюсь судьбе.
— И чтоб сейчас же шли на помощь Зеницыну…
— Говорите, ради бога…
— Во-первых, я не хочу замуж; во-вторых, вы мне не нравитесь…
— Но я буду ходить всегда в парике… клянусь до гробовой доски не снимать парика!
— Третья причина… но всех не перечтешь. Взгляните на себя: вы стары.
— Нет еще…
— Ну, идите же.
— Так только-то? из-за таких-то пустяков…
Не успел Хламиденко договорить последнего слова, как вдруг послышался выстрел, раздавшийся, по-видимому,
— Ах! — вскрикнула За думская и почти без чувств упала в кресло. Через минуту она быстро вскочила и скорыми, неровными шагами вышла из комнаты.
При всей своей недальновидности, Хламиденко догадался о причине ее удаления. Несмотря на странное положение, в которое поставляло Петра Ивановича обхождение с ним Задумской, он наконец решил, что Александра Александровна не может быть его «супругою», как он выражался, потому что влюблена в Зеницына… Глубокий, продолжительный вздох был следствием такого соображения. Хламиденко не мог уже чувствовать истинной любви; но она у него заменялась страстью жениться, которая с некоторого времени доходила в нем до неистовства. С особенной гордостью воображал он себя мужем Александры Александровны, за которой увивался весь город, которая отвергла так много искателей; тяжело ему было отказаться от вожделенной мечты своей, по он не любил долго останавливаться на одном предмете; уверившись в невозможности своих исканий, он тотчас успокоился, просиял лицом и мысленно спросил сам себя: «На ком бы жениться?» Ответ не являлся; Хламиденко был в нерешимости… Простояв несколько минут неподвижно на одном месте, он наконец повернулся, отер пот с лица я пошел к двери, чтоб осведомиться о причине выстрела. В дверях попалась ему Вера Леонтьевна. Светлая мысль озарила его. Он воротился.
С Верой Леонтьевной случилось почти то же, что с Хламиденко. Тщетно заохочивала она Зеницына открыться ей в любви. Он не хотел с ней и говорить. Наконец Вера Леонтьевна с горестью созналась самой себе, что такое невнимание происходит не от робости. Следствием такого соображения было намерение отказаться от претензий на Зеницына и обратить их на другого… На кого ж? Вера Леонтьевна села в кресло и задумалась. Хламиденко вытащил из кармана перчатки, надел их, поправил волосы и сделал шаг вперед. Но вдруг он остановился, как бы пораженный чем-то нечаянно. С минуту он был в положении человека что-нибудь вспоминающего или придумывающего; наконец лицо его приняло решительную важность; он подошел кВере Леонтьевне и сказал с нежностию:
— Сударыня, были ли вы в Бендерах?
— Что за странный вопрос? Нет, не была.
— Ах, и я не был! Наша судьба одинакова…
— Что-с?
— Сударыня, — продолжал Хламиденко с жаром, — вы учились русской грамматике и арифметике?
— Фи, как же не учиться! Можно ли…
— Ах, и я учился! Наши знания одинаковы… Сударыня, — продолжал Хламиденко с умилением, — что вы думаете о моем чине?
— Он довольно значителен.
— Ах, и я то же думаю! Наши мнения одинаковы…
— Вы играете со мной в загадки!
— Сударыня, хотите ли вы выйти замуж?
— Вы сделали мне такой вопрос, от которого девушки краснеют. Конечно, если б нашелся достойный…
— Ах, и я хочу жениться! Наши желанья одинаковы…
Слова Хламиденко как-то приятно звучали в ушах Веры Леонтьевны, несмотря на то что она не совсем хорошо понимала их. Хламиденко упал на колени; признания потоком полились из уст его. Чтоб понять быстроту, с какою Хламиденко приступал к решительным объяснениям, надо вспомнить, что он, желая прослыть отъявленным волокитою, любезничал со всякой женщиной не моложе шестнадцати
Не успела Вера Леонтьевна довершить счастия Петра Ивановича решительным согласием, как за дверьми послышались чьи-то шаги. Вера Леонтьевна убежала. Вошел Зеницын. Появление его смутило и изумило Хламиденко.
— Ах, так вы… вы… — произнес он с замешательством.
— Что я? — спросил Зеницын.
— Скажите, пожалуйста, кто давеча выстрелил?
— Я.
— Во что?
— В цель. Мы держали пари с Черницким.
— А где он? Мне надобно поговорить с ним о многом, сообщить ему новость.
— Он в саду.
Хламиденко убежал в сад, поймал Черницкого и по крайней мере час мучил его рассказом о своем сватовстве, своих надеждах и о том, как шибко бьется сердце его в ожидании решительного ответа Веры Леонтьевны.
Между тем Александра Александровна не переставала отыскивать Зеницына. Видя его робость и совершенную безнадежность, она наконец решилась сама приступить к объяснению, даже в случае нужды просить прощения. Она была уверена, что одного ее слова достаточно, как она выражалась, «повергнуть к ногам своим несчастного, спасти от погибели и возвратить миру для любви и счастия». И она решилась сказать слово, от которого, по ее мнению, должны были произойти такие благодетельные последствия, решилась, несмотря на то что тут несколько страдала со гордость. К такой решимости, кроме очень здравого рассуждения, что лучше раз уступить, чем потом целый век каяться, побуждало ее также опасное положение Зеницына, которое ежеминутно угрожало чем-нибудь ужасным. Притом и праздник Андрея Матвеевича приходил к концу: завтра надобно уже было ехать домой, следовательно, расстаться с Зеницыным. А когда, где, скоро ли можно будет опять встретить его? И будет ли удобный случай поговорить? И не помешает ли его робость воспользоваться таким случаем?
С такими мыслями вошла Александра Александровна в гостиную. Радость блеснула на лице ее, когда она наконец увидела себя наедине с Зеницыным. Она сделала несколько шагов вперед и остановилась. Он содрогнулся, как человек, внезапно чем-нибудь испуганный, быстро повернул голову в противоположную сторону и пошел к двери с какой-то трагической важностью, держась одной рукой за сердце, другой за голову.
— Вы так торопитесь… Вас призывает что-нибудь важное. Я хотела бы сказать вам несколько слов…
— Долгом почитаю выслушать их, — отвечал Зеницын возвращаясь.
— Как серьезно! Как будто вы готовитесь услышать от меня проповедь… Орест Николаевич, помиритесь…
— Я не понимаю вас, сударыня…
— Вы вправе сердиться, но забудьте всё… Он сделал шаг к двери.
— Послушайте же! Он воротился.
— Как вы переменились! вас узнать нельзя; у вас на душе есть что-то гнетущее. По всему видно, что грусть точит ваше сердце. Боюсь, не я ли виновата. Вы помните тот неконченный разговор…
— Не помню, — отвечал Зеницын рассеянно, — ничего не помню… Ах да! позвольте… Да, да!.. Нет, ничего не помню.
— Я была так опрометчива… Вы мне тогда говорили… помните?
— Нет, не помню.
— Вы злопамятны. Но я решаюсь говорить с вами откровенно. Что я тогда слышала от вас, я давно уже прочла в вашем взоре, того давно ждала я с тайным волнением. Когда вы говорили, слова ваши так сладко звучали в ушах моих. Я готова была отозваться на них. Вдруг страшная мысль испугала меня; мне показалось, что вы разыгрываете со мной подготовленную сцену. Ваша глубокая печаль, ваше отчаянье убедило меня, что я ошиблась. Простите меня.