Том 7. Рассказы, очерки. Статьи. Письма
Шрифт:
И вдруг все оборвалось; непрерывная черная полоса траурно проносится мимо. Задымленные развалины, почернелые печные трубы, сожженная земля; мертво и пусто. Людей угнали. Немногим удалось укрыться по лесам и оврагам. Жили в землянках, в шалашах, бледные, замученные, голодные.
Солнце коснулось синеющих лесов. Небольшой городок, весь в почернелых развалинах, густо, в рост человека, зарос чернобылом. Из него выглядывают три-четыре сохранившихся домика.
Но – пришел день. Красная Армия погнала зверей. Все преобразилось и стало так, как может стать только в нашей стране: из государственных запасов выдают отборные семена, скот, сельскохозяйственный инвентарь; колхозы, где не было немцев, везут в помощь освобожденным зерно, кур, поросят, гусей, молодняк. И расправляются на мертвенных лицах морщины, начинают светиться померкшие глаза. Колхозник говорит:
– Лишь бы засеять озимые, а там все образуется.
Заведующая районным здравотделом женщина-врач с такими же блестящими глазами говорит:
– Немцы принесли с собой не только гибель, убийство, смерть, разорение, но и эпидемии: корь, дифтерит, дизентерию, тиф и славу немецкого офицерства – сифилис. А ведь больница, наша прекрасная больница, сожжена. Амбулатория – в развалинах; дом матери и ребенка – в развалинах; аптека сожжена. Вы не можете себе представить, с каким ожесточением, с какой страстью наш медицинский коллектив принялся за работу, за восстановление. Женщины, девушки, недоедая, в страшной усталости, прямо горели на работе. Разыскали не совсем разрушенный дом, день и ночь работали, восстановили, – и опять у нас больница. Правительство прислало медикаменты. Наш коллектив стал объезжать район и бороться с эпидемиями. Все подавили: ни дифтерита, ни дизентерии, ни тифа, ни немецко-фашистской болезни – сифилиса.
Девушка-библиотекарша. У нее живые глаза и такая же радостная непотухающая улыбка победы.
– Я всех писателей, что с вами едут, знаю по снимкам в газетах. И Всеволода Иванова, и Федина, и Симонова, и Пастернака, и Антокольского… Трудно с книгами, но понемножку собираем. Вот если б нам помогли в Москве – всю бы библиотеку восстановили. Глотают ребятишки книги: не успеваешь выдавать.
Возле, нахмурившись, стоит мальчик лет четырнадцати. Рваные рубаха, штанишки; босой. Он понизил голос и полушепотом спрашивает библиотекаршу:
– Это кто такие?
– Да писатели же!
Мальчик прыгнул за угол, и оттуда слышно:
– Мамка, давай чистую рубаху.
Везде виден возвратившийся из лесов народ: строят землянки, восстанавливают полуразрушенные дома, откапывают взорванные немцами колодцы, пригоняют в помощь пострадавшим овец, коз, молодняк, птиц, везут зерно. Смотришь: какая это неохватимо-буйная сила восстановления! Это возможно только в нашей стране, ибо в ней от края до края живут братья, живут кровные.
Но вот среди почернелых, мертвых развалин бывших домов, среди буйного, выше роста человека, чернобыла высится большое пятиэтажное здание. Все окна целехоньки, блестят стеклами. В красных кирпичных стенах ни одной пробоины, ни одной раны. Кажется, здесь живет много народу, и сейчас услышишь говор, смех, в окнах мелькнут лица. Но нет, громадное нетронутое здание стоит немо: ни звука, ни движения, а снаружи кругом – легкая огородка и на столбе надпись: «Не приближаться! Здание минировано, может взорваться каждую минуту».
Милиционер попросил отойти. Мы отошли, и около нас сейчас же столпились жители. На лицах лежала еще неизжитая бледность голодной лесной жизни. Зато у всех были ожившие глаза.
– Да ведь они какие кровососы-то! – говорит старик, с нависшими седыми бровями. – Все жгут, разваливают, убивают, но этого им мало. Им надо еще после себя смерть оставить. Вот уйдут, но так сделают, чтоб люди мучительно умирали и после их ухода – и женщины, и ребятишки, и мужчины, и старики.
– Как же это?
– А вот как. Видите это здание? Оно минировано, никого туда не подпускают. Где оно минировано и как, никто не знает, но минировано наверно. Ведь ясно, не иначе как с подлой целью немцы оставили это здание целым, нетронутым. Взрыв может произойти через день, через два, через десять, через сорок дней, – когда хочешь. Вот и жди. Наши минеры, рискуя каждую минуту жизнью, напряженно ищут, где замурована мина.
– Долго вы были под немецким игом? – спрашиваем.
Толпа все растет вокруг. Смотрят, слушают. Так хочется этим измученным людям рассказать о своей тяжкой жизни, из которой вырвала их Красная Армия, заговорить наконец полным голосом, как не говорили уже давно.
– Да ведь ежели б убили – и все, а то ведь глумятся, – сказала истомленная женщина, и не разберешь, старая она или замученная. – Пахали на нас, бревна возили, запрягут и порют плетьми. Девушек всех – солдатам… – Она вытерла концами платочка скупую слезу… – У меня дочка… – и закрыла глаза опухшими, полопавшимися руками.
– Ну, зато мы им и дали, будут помнить! – сказал мальчик в белой – для писателей – рубахе.
И он стал страстно рассказывать нам следующую историю.
…По дороге немцы гнали громадную, в шестнадцать тысяч, толпу, и они шли, в Германию угоняли: наступала Красная Армия. На много километров растянулись толпы. Медленно двигались повозки, запряженные в них лошади, коровы, люди. На повозках – скарб, продовольствие, детишки. И над всем беспредельно плыла непроницаемая пыль. Старые люди, изнемогая, тянули повозки. Ослабевших расстреливали из автоматов и приказывали живым оттаскивать их тела с дороги. Если женщина, несшая ребенка и провизию, останавливалась, измученная, чтоб передохнуть, ребенку разбивали голову и бросали возле дороги… Гнали к железнодорожной станции, – там погрузят людей в скотские вагоны, запрут. Скот, лошадей, продовольствие, скарб – все немцы, как правило, забирают себе. Красноармейская разведка выследила немцев, перестреляла из засады часть охраны; остальные побросали оружие, в панике становились на колени, залезали под повозки, кричали: «Гитлер капут». Некоторые еще угрожали… Но женщины, старики, подростки пришли на помощь бойцам. Они сами выламывали палки и били гитлеровцев изо всех сил. Всех забили, вдоль дороги валялись немецкие трупы. Девчата, – сколько их тут ни было, – все кинулись к бойцам, обнимали, целовали, плакали, смеялись.
Старик вел за собою корову. Он подошел к молодому бойцу, низко поклонился, сказал:
– Товарищ, ну, спасибо тебе, спасибо вам, милые! На, возьми корову за твою доблесть…
– Дедушка, да куда я ее возьму? Что ты?
– Нет, сделай милость.
Старик поклонился, кряхтя, стал на колени:
– Сделай такую милость…
Боец кинулся к нему:
– Да что ты, что ты, дед!.. – и стал поднимать.
Старик совал ему в руки конец веревки.
– Бери, бери… молочка похлебаешь, товарищей угостишь…
– Да куда нам!.. В разведку, что ли, на корове поскачем?
Старик постоял, покачал головой, дернул веревку и пошел с коровой к дальней повозке. Люди стали расходиться, поворачивали повозки, выводили лошадей на траву подле дороги. Глядь, старик ведет телушку.
– Сделай милость, возьми хоть эту!
Боец не выдержал и расхохотался. Улыбались бескровными губами женщины. Смеялись, блестя глазами, девчата. Визжали ребятишки.
…Мы несемся по восстановленной, гладкой как скатерть дороге, проезжаем по возрожденным местам. Странное ощущение возникает в груди: как будто нет войны, как будто мирно расстилаются поля, белеют платочки женщин, напряженно засевающих озимь. Могучий, мирный, все восстанавливающий труд!