Том 8(доп.). Рваный барин
Шрифт:
– Эй, черти, не галди!.. Сидор Пахомов!.. Давай Сидора Пахомова!..
– Курносый, тебя!..
Мы открываем форточку, потому что на дворе происходит что-то очень интересное: уже раза два в калитку с улицы просовывалась голова будочника.
– Живоглот! – доносится знакомое слово. – Жулик-черт!.. Подавись моим целковым!.. Грабь!..
– Это они дядю, – говорит брат.
– Нет, это они Александра Иванова… Он, должно быть, деньги у них взял… – говорю я.
Высокий, рыжий кирпичник, в измазанных глиной сапогах и в заплатанном полушубке, трясет кулаком в воздухе.
– Цыган!..
– Да, это дядю, – говорю и я.
Мы не понимаем многого; мы только чувствуем. В форточку сквозит, лица наши синеют от холода, но закрыть мы не в силах.
– Жулье! – гремит рыжий кирпичник на зеленую дверь конторки и кричит так, что дребезжат оконные рамы, и мы пугливо отодвигаемся.
– Народ только грабите!.. Наставили хором-то на нашей копейке!
Страшный человек поворачивается в нашу сторону, и его острые глаза из-под сбитого картуза скользят по окнам. Мы откидываемся в глубь комнаты, но голос уже ворвался через форточку:
– Подохнешь скоро, Чуркин!..
Вздрагивает зеленая дверь, рокочет блок, и на пороге вырастает Александр Иванов в грязной манишке и при цепочке.
– Кто тебя ограбил, а?., кто? – тоненьким голоском взвизгивает он. – Как такие слова, а?.. Кто тебя ограбил?..
– Ты, пес хозяйский… ты!..
– Я?! Лахудра!!.
Это слово новое, и мы его сейчас же схватываем и начинаем твердить.
– Сам лахудра!.. Гривну-то сглотал… Что?!.
Александр Иванов замирает в негодовании, готов выпалить весь запас своих слов, – он умеет! – но кирпичник совсем на него насел и гремит:
– С тышши по гривне не додал!.. Почем рядил?..
– Почем?., почем?., ну?!.
– Вот те ну!., почем!., черт… Почем?..
– По морде тебя, подлеца… Почем?..
– Не додал по гривне, Лександра Иваныч… – гудят кирпичники. – Да чего тут, Сидор… наплюй… Не задёрживай народ… чего там…
– На! на бумагу!.. На!., одень бельмы-то… чти! сам крест ставил… На, черт лохматый… По три с гривной… так?..
– За-чем… Ты, это самое, погоди… не дрыгай бумагу-то… Эн, она… цыфря-то… соскоблил ее, видать…
– Рожу тебе соскоблить! Гришка!., волоки его!., кличь будочника!..
– Ладно. На суд пойду!..
– Судись! – взвизгивает Александр Иванов. – Судись… ступай!..
– Хозяйская сволочь!!.
– Что-о?.. – как гром, прокатывается по всему двору. – Александр Иванов!..
Шум оборвался. На галерее показывается сам дядя Захар, страшный дядя Захар. Он «рвет подковы» и может кулаком убить лошадь. Это человек в сажень ростом, черный, с большим черным хохлом и страшными, глубоко запавшими глазами. Он всегда громко кричит, харкает, дергает глазом и чвокает зубом. Мы его боимся. В нашем доме его называют крутым и железным. Смотрит он всегда из-под бровей и никогда не шутит. Когда я хожу поздравлять его с днем ангела, он только кивнет головой, протянет большой, железный палец к двери и скажет:
– Ладно. К тетке ступай… яблоко тебе даст.
Александр Иванов стрелой подлетает к галерее, прижимает руку к боковому карману, где у него карандашик и желтый складной аршин, и объясняет все.
– Цы-ган! – кричит рыжий уже в воротах, но Гришка захлопнул калитку и задвинул засов.
Рыжий пытается прорваться, но уже поздно.
– Гришка! – гремит дядя Захар. – Дай ему, подлецу!..
У нас захватывает дух. Мы впиваемся в стекла, высовываем головы из фортки. Мы видим, как Гришка бьет кирпичника по шее, а тот закрывает руками лицо и хрипит:
– Будя, будя…
– Клади ему, сукиному сыну, полную!., сыпь!!. – кричит дядя Захар.
– За што бьешь?.. – пробуют вступиться кирпичники.
– Молчать!.. Не давать расчета!..
– Да мы ничего… Зря его потому…
Они боятся, что их «выкинут за ворота». А сегодня надо ехать домой.
– Кто недоволен? – гремит с галереи. – Ты недоволен?..
– За-чем?.. я ничего… я рази што..?
Гришка уже выпихнул Сидора на улицу, где будочник живо отстранил его.
– Ты недоволен?..
– Да вить… Уж не обижай, Захар Егорыч… по гривне-то накинь…
– Рассчитывай чертей!.. А кому не так – в шею!..
– Воля ваша… обижай народ-то… – говорит кто-то в сторону. – Грабь…
Голова дяди скрывается. Тяжелые шаги отдаются по лестнице, и вот уже он на дворе, – громадный, черный и страшный. Глаза его еще глубже ушли под лоб.
– Что? – гремит он. – Граблю??.
Еще один момент, и будет… будет то, что было в прошлом году, когда одного кирпичника обмывали под колодцем. И толпа, и он – меряют друг друга глазами.
– Уж рассчитали бы уж, Господи… Рассчитайте, ну как по-вашему уж будет… – слышатся вздохи.
Мы на стороне кирпичников и ругаем дядю. Новое словечко Александра Иванова произносится часто.
Дядя властно окидывает толпу и уходит. Александр Иванов продолжает выкликать, кирпичники снова гудят.
– Леня! Леня идет.
В воротах показывается стройная фигура реалиста Лени, с сумкой за плечами. Он старше нас лет на семь и уже в четвертом классе. Он останавливается у конторки, смотрит на кирпичников и слушает, как те бранят полушепотом «цыгана». Он, конечно, все понимает: его лицо бледнеет, и дрожит верхняя губа, как всегда, когда он сердится.
На кого же он сердится? конечно, на этих кирпичников?
Он проходит черным крыльцом, еще раз останавливается и слушает. Зачем он подслушивает? Наконец, он подымается на галерею при звонком лае «мушек» и «жуликов», беленьких собачек, которых я так боюсь.
– Ишь, щенок-то… такой же черт будет… – слышим мы разговор под окном.
– Его рази?..
– Его… Такой же цыган.
В окне, напротив, отворяется форточка: это Леня высунул голову.
– Александр Иванов!.. Александр Иванов!..