Том 8. Проза, незавершенное 1841-1856
Шрифт:
— Какой же аттестат?
— Я, видишь, хоть бедная, а из благородных. Просить на улице милостыню стыдно, да и много ли наберешь?.. четвертую неделю рубашонки не переменяла, вот как бьюсь. Так вот кабы у меня был аттестат, я бы могла господам его подавать, в домы входить. Авось бы трогались моей жалкой участью…
Клим наконец понял, что дело идет о «свидетельстве бедности и несчастия», с которым просят милостыню нищие так называемого «благородного происхождения».
— Что ж я напишу? — спросил он.
— Опиши, батюшка, мою бесталанную долю, мои несчастия.
— Я их не знаю.
— Я расскажу, кормилец… Так напишешь?..
Клим чувствовал, что всякий труд в положении его был бы жестокою пыткою; но, желая хоть чем-нибудь отблагодарить старухе за ее усердие, он взял лист бумаги и перо, намереваясь во что бы то ни стало исполнить ее просьбу…
— С чего же начать?
— Ну уж как знаешь… Только сделай милость, пожалостливей…
Климу, как, вероятно, и всякому, не раз случалось видеть подобные прокламации голодной бедности, и он начал, подражая им, четко и крупно: «Милостивейшие господа и госпожи! Великодушнейшие благотворители!»
— Так ли? — спросил он, прочтя заглавие.
— Так, точно так! — воскликнула старуха с непритворной радостью. — Ах ты, голубчик мой!
— Что же дальше?
— А вот послушай, что я скажу, да и переложи по-своему… Вот видишь, я вдова горемычная, живу без мужа вот уж больше десятка годов… понимаешь?
— Понимаю.
И Клим написал: «Воззрите на слезы злополучной вдовы, лишенной уже более десяти лет супруга, единственной опоры…»
— Есть у тебя дети? — спросил он, дописывая фразу.
— А кто знает, батюшка… был сын здесь… да пропал… вот уж четвертый месяц ничего не знаю о нем…
Клим опять написал: «оставленной единственным сыном, которого она вскормила и воспитала, без куска насущного хлеба…»
— Хорошо ли? — спросил он, прочтя вслух написанное.
— Хорошо, родимый… Да последнее-то не совсем так… Сынок-то мой воспитан не на моих руках… Добрый человек, царство ему небесное, по десятому году взял его; опять же он и не то чтобы по злобе оставил меня; нечего греха на душу брать!
— Можно поправить.
— Поправь, батюшка.
Клим переделал последнюю фразу так: «страдающей в неизвестности о судьбе единственного сына».
— Вот так по правде будет. Уж как я страдаю, только богу известно! Всё хочется увидеть его, сердечного… Да, видно, не приведет бог. Не утешусь я на старости, не обниму своего дитятка.
Старуха, растроганная воспоминаниями, горько заплакала.
— А уж как я маялась… Чего не претерпела я… сколько нужды испытала, пока добралась сюда, — продолжала она всхлипывая.
— Разве ты не здешняя?
— Нет, кормилец, я из В ***.
— Из В ***! — невольно повторил герой наш.
— Да, родной мой! Там у меня свой домишко был… остался после покойника… вот я и маялась в нем кое-как… Вдруг божья немилость: у соседа загорелся сарай, а там, глядишь, и вся улица выгорела, и мой дом сгорел… осталась я без хлеба, без пристанища… сирота горькая… Тяжело, скучно стало мне на белом свете… Дай пойду к сыну… авось дойду: не дойду — всё равно, чужие люди в землю зароют… Соседи говорили: не ходи, век не дойдешь! Не послушалась… Сердце рвалось к нему, голубчику… Кой-как добрела… Уж как я радовалась-то! Вот, думаю, найду его, вот увижу красавчика… Словно ожила, кормилец; бегом бежала по городу, ног под собой не слышала… Он, видишь, писал, где живет… Вот я туда… спрашиваю… Хозяйка говорит — съехал… — Куда? — Не знаю! — захлопнула дверь да и ушла… Сердце у меня так и обмерло… Я ну бегать по домам да спрашивать — никто не знает! Жутко стало мне, ноги подкосились… Я занемогла, думали, что уж богу душу отдам… И кормиться-то нечем и больна-то, а всё пожить хотелось: всё думала увидеть его, ненаглядного… да, видно, не приведет господь!
Старушка заплакала навзрыд; Клим в продолжение рассказа смотрел на нее как-то странно и страшно… при каждом слове ее он вздрагивал, как будто на него лили холодную воду.
— А давно ли ты рассталась с своим сыном? — спросил он.
— Одиннадцать лет не видала его сердечного, ровно одиннадцать! — отвечала старушка всхлипывая.
Клим схватил себя за голову…
— Как звали его? — спросил он голосом, который бы мог напугать самого храброго слушателя.
— Климушкой, батюшка. Да что с тобой?
— Кто же ты?
Клим дрожал как в лихорадке, в лице и голосе его отражалась новая, ужасная буря, готовая разорвать его сердце.
— Губернская секретарша, кормилец, — отвечала старуха. — Да что ты так страшно на меня смотришь? — продолжала она, изумленная его волнением…
— Как зовут тебя?
— Анна Петровна Мотовилова, родимый…
— Матушка! — закричал герой наш и упал без чувств на пол…
Есть потрясения, есть открытия, которых не в состоянии выносить душа человеческая. Клим почувствовал какое-то болезненное, мучительное содрогание в мозгу, рассудок его помутился…
— Ты лжешь, ты жестоко лжешь, старуха! — воскликнул он, вскакивая с полу. — Ты не мать мне!
Старуха долго стояла неподвижно, в совершенном оцепенении. Казалось, чувства ее умерли, тело превратилось в камень. Тупым, безвыразительным взором смотрела она на своего сына. Вдруг глаза ее заискрились, лицо оживилось, она кинулась на грудь сына. В первую минуту он по какому-то безотчетному влечению горячо обнял ее, потом отскочил, усмехнулся и закричал:
— Прочь, прочь! Ты не мать мне… Не может быть, чтоб мать моя была в таком положении!
Старуха силилась что-то сказать, но произносила только невнятные звуки, простирая руки к сыну.
— Ты хотела обмануть меня… У тебя есть какие-нибудь замыслы… Ты подслушала мою тайну во сне, в бреду.
Старуха достала из-под салопа какой-то конверт и молча положила его на стол…
Клим схватил конверт, вынул из него несколько писем, взглянул на них и задрожал всем телом.
— Мои письма! Письма, которыми я грабил тебя, мать моя! И ты бережешь их, ты не кинула их в огонь вместе с памятью о бесстыдном сыне. Матушка, матушка!