Том 8. Жизнь ненужного человека. Исповедь. Лето
Шрифт:
И, тоже улыбаясь, повторила:
— В тюрьму и потом — на каторгу… Понял?
— Да! — тихо и счастливо ответил Евсей, глядя в лицо её слипающимися глазами.
— Засыпаешь? Ну, спи… — слышал он сквозь дрёму, счастливый и благодарный. — Забудешь ты всё, что я говорила?.. Какой ты, слабенький… спи!
Он заснул.
Но скоро его разбудил строгий голос:
— Мальчик, вставай!.. Мальчик!
Он вскинулся всем телом, вытянув вперёд руки. У постели его стоял Доримедонт с палкой в руке.
— Что ж ты спишь, — а? У тебя скончался
Плоское угреватое лицо сыщика было строго, слова его повелительно дёргали Евсея и правили им, как вожжи смирной лошадью.
— Беги в полицию. Вот записка!
Евсей вяло оделся, вышел на улицу и, усиленно расширяя глаза, побежал по тротуару, натыкаясь на прохожих.
«Скорей бы похоронить его! — бессвязно и тревожно думал он. — Напугает её Доримедонт, она ему всё и расскажет. Тогда и меня в тюрьму…»
Когда он вернулся домой, там уже сидел чернобородый полицейский чиновник и какой-то седой старик в длинном сюртуке, а Доримедонт говорил полицейскому командующим голосом:
— Слышите, Иван Иванович, что говорит доктор? Рак!.. Ага! Вот мальчик, — эй, мальчик, иди, принеси полдюжины пива, скорее!
Раиса в кухне варила кофе, делала яичницу. Рукава у неё были высоко засучены, белые руки мелькали быстро и ловко.
— Придёшь — кофеем напою! — пообещала она Евсею, улыбаясь.
Он бегал весь день до вечера, потеряв себя в сутолоке, не имея времени заметить, что творится в доме, но чувствуя, что всё идёт хорошо для Раисы. В этот день она была красивее, чем всегда, и все смотрели на неё с удовольствием.
А вечером, когда он, почти больной от усталости, лежал в постели, ощущая во рту неприятный, склеивающий вкус, он слышал, как Доримедонт строго и властно говорил Раисе:
— Его нельзя спускать с глаз — понимаешь? Он — глуп.
Потом он и Раиса вошли в комнату Евсея, сыщик важно протянул руку и сказал, посапывая:
— Встань! Ну, скажи — как ты теперь будешь жить?
— Я не знаю…
— Не знаешь? Кто же знает?
Глаза сыщика опухли, щёки и нос у него побагровели, он дышал горячо, шумно и был похож на жарко истопленную печь.
— Ты будешь жить с нами, — со мной! — ласково объявила Раиса.
— Да, ты будешь жить у нас, а я найду тебе хорошее место.
Евсей молчал.
— Ну, что же ты?
— Ничего… — сказал Евсей не сразу.
— Должен благодарить, дурашка! — снисходительно пояснил Доримедонт.
Евсей чувствовал, что маленькие серые глазки, подобно гвоздям, прикрепляют его к чему-то неоспоримому.
— Мы будем для тебя — лучше родных! — сказал Доримедонт, уходя, и оставил за собой тяжёлый запах пива, пота и жира.
Евсей открыл окно, прислушался, как ворчит и возится, засыпая, город.
Потом лёг, глядя пугливыми глазами в темноту, в ней медленно двигались чёрными кусками шкафы, сундуки, колебались едва видимые стены, и всё это давило необоримым страхом, толкало его в какой-то неизбежный, душный угол.
В
— Ничего-о… Это — пройдёт… А-а, привыкнешь!
Евсей сунул голову под подушку, но через минуту, задыхаясь, вскочил перед ним мелькнули сухие, тёмные ноги хозяина, засветились его маленькие, красные, больные глазки.
Он взвизгнул, побежал, вытянув вперёд руки, толкнул ими в дверь Раисы и тихо завыл:
— Боюсь…
Два больших белых тела метнулись в комнате, одно из них пугливо и злобно зарычало:
— Пошёл вон!
Евсей упал на колени и забился на полу у ног людей, как испуганная ящерица, тихонько вскрикивая:
— Боюсь…
…Потом дни были наполнены суетой похорон, переездом Раисы на квартиру Доримедонта. Евсей без дум метался, точно маленькая птица, в облаке тёмного страха, И лишь порою в нём, как синий болотный огонёк, вспыхивала робкая мысль:
«Что со мной будет?»
И обжигала сердце тоской, вызывая желание убежать куда-то, спрятаться, но всюду он встречал зоркие глаза Доримедонта и слышал его тупой голос:
— Мальчик, живо!
Эта команда звучала где-то внутри Евсея, она толкала его из стороны в сторону; целые дни он бегал, а вечером, утомлённый и пустой, засыпал тяжким, чёрным сном, полным страшных сновидений.
VI
От этой жизни он очнулся в сумрачном углу большой комнаты с низким потолком, за столом, покрытым грязной, зелёной клеёнкой. Перед ним толстая исписанная книга и несколько листков чистой разлинованной бумаги, в руке его дрожало перо, он не понимал, что нужно делать со всем этим, и беспомощно оглядывался кругом.
В комнате стояло много столов, за ними, по двое и по четверо, сидели разные люди; устало и сердито перекидываясь короткими словами, они торопливо писали и много курили. Едкий синий дым плыл к форточкам окон, а встречу ему назойливо и непрерывно вытекал с улицы оглушающий шум. Множество мух кружилось над головой, они бестолково ползали по объявлениям на стенах, по столам, стукались о стёкла и в суете своей были подобны людям, наполнявшим эту душную, грязную клетку. У дверей стояли полицейские солдаты, входили разные люди, кланялись, покорно улыбались, вздыхали. Колыхался их торопливый, жалобный говор, его разрывали строгие окрики чиновников.
Вытянув шею над столом, Евсей осматривал служащих, желая найти среди них кого-то, кто помог бы ему. В нём пробудился инстинкт самозащиты и собирал все подавленные чувства, разорванные мысли в одно стремление поскорее приспособиться к этому месту и людям, чтобы сделать себя незаметным среди них.
Все служащие, молодые и старые, имели нечто общее — одинаково измятые, потёртые, все они легко и быстро раздражались, кричали, оскалив зубы, размахивая руками. Было много пожилых и лысых, несколько рыжих и двое седых: один — длинноволосый, высокий, с большими усами, похожий на священника, которому обрили бороду, другой — краснолицый, с огромною бородою и голым черепом.