Том 9. Рассказы и очерки
Шрифт:
Теперь Егор Егорович напряженно прислушивался к тому, что покажут матросы («И какая свинья Баклагин!» — подумал капитан), прислушивался, и испуг перед серьезными неприятностями все более и более охватывал его сердце вместе с завистливою злобой к этому товарищу, желающему выскочить перед высшим начальством. «Тихоня, молчит, а выдумал что? „Напрасна быстрота“. Где это слыхано?.. Он, слава богу, двадцать пять лет служит, и везде порют, чтобы матросы работали лётом, а Северцов — новые порядки. Скотина какая, а еще товарищ… Ни слова благодарности за порядок на клипере… Молчит… Того и гляди, напакостит мне… Испортит карьеру…»
Мысль эта гвоздила Пересветова. Он малодушно трусил и старался возбудить себя надеждой на объяснение с Северцовым. «Он поймет, что у него семья… Он поверит, что не по вине командира Никифоров так наказан. И эти высокие цены… Он ни при чем… Ревизор делает покупки… Ведь товарищ же он… Не посмеет утопить товарища…»
И Пересветов торопливо крестился, умоляя господа бога, чтобы адмирал оказался порядочным товарищем и не поднимал бы истории из-за матросских претензий… Пусть уберут Баклагина, и на клипере не будет порки…
В кают-компании царило подавленное молчание.
Старший офицер свирепо курил папиросу. Два лейтенанта, особенно расточительно наказывавшие матросов, вспомнили, что беззаконно наказывали даже унтер-офицеров. Сам ревизор, обыкновенно развязный и болтливый, притих, подумав, что еще не роздал матросам жалованья за прошлую треть. Был в меланхолии и старший механик Подосинников. Невесело глядел и доктор Моравский.
Только старый штурман и его помощник да несколько молодых мичманов без страха ожидали конца смотра нового адмирала.
— Никого не разнес… Редкий адмирал!.. — одобрительно промолвил один из мичманов, обращаясь к старшему штурману Василию Андреевичу, пожилому и коренастому плотному человеку с красноватым лобастым лицом, заросшим черными, едва пробритыми бакенбардами и густыми усами.
— Д-да… Кажется, серьезный человек. Не кипятится… Не болтает на ветер и не куражится: «Я, мол, молодой адмирал!» — ответил сам серьезный, основательный и добросовестный служака, «имеющий правила», как говорил Василий Андреевич про людей, которых считал порядочными.
И, помолчав, прибавил:
— Небось разберет основательно претензии. То-то капитан в тревоге. Еще какая выйдет история… Что обнаружится…
— Какая история? Что именно обнаружится?.. — резко и вызывающе спросил ревизор Нерпин, услышавши тихий разговор штурмана с мичманом.
— Многое-с! — сухо ответил Василий Андреевич.
— Например-с?
Штурман хотел было ответить, как с дивана вдруг мрачно и резко выпалил старший офицер:
— А хоть бы болезнь Никифорова, которого запороли… А гнилое масло у матросов?.. А… Да мало ли что… Или вы ничего не помните, Александр Иваныч?
Ревизор принужденно засмеялся. Мичманы изумленно взглянули на старшего офицера, который присутствовал при наказании Никифорова, и опустили глаза. Все молчали. Снова наступила в кают-компании тяжелая напряженность.
Среди мертвой тишины на палубе «Кречета» раздался негромкий, слегка басоватый голос адмирала:
— Есть ли какие-нибудь претензии, ребята?
И его серьезные глаза оглядывали особенно насупившиеся и встревоженные лица матросов…
Прошла секунда, другая, и из фронта вышел пожилой, побледневший матрос Аким Васьков и, остановившись перед адмиралом, проговорил:
— Имею претензию, ваше превосходительство!
— Как твоя фамилия?
— Васьков, ваше превосходительство.
— Говори…
— Мочи нет терпеть, ваше превосходительство. Вовсе нудно от дёрки и боя, ваше превосходительство… За всякий пустяк наказывают… Господин капитан и старший офицер, ровно с арестантами, обращаются и наказывают, можно сказать, без всякого закона… Недавно пороли матроса Никифорова, когда уж он в омертвении был… И, когда пришел в чувство, его отправили в госпиталь, и там он помирает, ваше превосходительство… И за треть левизор жалованья не выдает… Просил — так говорил: потом, мол… Шесть месяцев не выдают, ваше превосходительство. И, осмелюсь доложить, харч неправильный. Извольте обследовать мою претензию, ваше превосходительство.
— Я разберу… У кого еще претензия, ребята? — спросил адмирал.
Тогда сразу вышло несколько десятков матросов. Они заговорили сразу.
— По очереди! — промолвил адмирал.
Лицо его по-прежнему было серьезно и спокойно.
Все говорили почти одно и то же, что докладывал Васьков.
Жаловались на безмерную порку, если на секунду опоздают марсовые крепить или отдавать паруса, и на «бой с повреждением»; жаловались на гнилое масло, на тухлую солонину, на порченые овощи…
Претензию заявило человек сорок.
Адмирал терпеливо выслушал жалобы, и когда последний жалобщик окончил, Северцов сказал:
— Все претензии будут рассмотрены, ребята.
— Покорно благодарим, ваше превосходительство! — гаркнули вдруг весело матросы, как один.
— Защитите, ваше превосходительство! Прикажут за претензии отодрать до бесчувствия! — раздался вслед за окликом голос Васькова.
— Васьков, подойди!
Матрос вышел из фронта.
— Ты сейчас говорил?
— Точно так, ваше превосходительство!
— Почему ты предполагаешь, что тебя накажут?
— В прошлом году обсказывал на смотру такие же претензии начальнику эскадры, и как они изволили уехать, мне было дадено двести линьков, ваше превосходительство. В лазарет снесли опосля…
— За твои претензии не накажут. До свидания, ребята! — проговорил адмирал.
— Счастливо оставаться, ваше превосходительство! — крикнули матросы…