Том 9. Рассказы и очерки
Шрифт:
Все раскланялись с ним.
— Вы к адмиралу, Леонтий Петрович? — спросил Пересветов.
— К искариоту? К этой скотине? — задал вопрос и ревизор.
— Потрудитесь вежливее говорить при мне о русском адмирале, — сухо, резко и повелительно произнес Баклагин. — Вы еще флотский офицер, — прибавил бывший «собака» старший офицер.
Нерпин скрылся в свой номер, а Пересветов проговорил:
— На пять минут, Леонтий Петрович!
— Что вам угодно, Егор Егорыч?
И он отворил двери и просил войти своего бывшего капитана.
— Пожалуйте!
И Баклагин указал на кресло.
Пересветов опустился на кресло. Присел и Баклагин.
— Леонтий Петрович! Что вы со мной сделали? — обиженным тоном спросил Егор Егорович.
— Что сделал с вами? — переспросил Баклагин серьезно.
— Вы подвели меня, Леонтий Петрович. И за что? За что?
— Я не имею привычки подводить. Не понимаю. Как я вас подвел?
— Да вашими показаниями, Леонтий Петрович.
— Вы тоже давали их?
— Конечно.
— Так при чем же мои. Я отвечал на вопросные пункты по совести и по правде.
— А за вашу правду я иду под суд, Леонтий Петрович.
— Значит, и я буду под судом. И за себя. Люби кататься, люби и саночки возить. И вы не за мою правду пойдете отвечать суду, а за что — вы сами знаете. Я в показании говорил о своей жестокости, о том, как я наказывал. О вас, конечно, не говорил. Это ваше дело говорить за себя.
— Но вообще это не по-товарищески, Леонтий Петрович.
— Что не по-товарищески?
— Да как же — эти ненужные подробности о наказаниях… И зачем?.. И ведь вы, Леонтий Петрович, усердствовали… Могли бы и остановить меня, если бы я требовал строгих наказаний, а вы все: «слушаю-с» да «слушаю-с»… И теперь… я во всем виноват… И, наконец, вы даже не хотели исполнить просьбы, чтобы не было претензий, и сказать доктору… А у меня семья, Леонтий Петрович! — прибавил Пересветов.
— У меня другие правила-с. Таких просьб не считал возможным исполнить… Я не ожидал таких просьб от капитана… А что я был жесток не менее вас — знаю… И правду об этом написал в показаниях потому, что не считаю нужным скрывать то, что делал. Надеюсь, можно понять?
Но, по-видимому, Пересветов не понимал.
Пересветов поднялся с кресла.
Имея вид оскорбленного и обиженного человека, он проговорил именно то, из-за чего и пришел к Баклагину перед его отправлением к адмиралу.
— Согласен… Не хотели покрыть меня, Леонтий Петрович… У вас другие правила… Вижу, что вы во многом меня обвиняете… И сознаю, что виноват в смерти Никифорова, и… ну, знаете, как нахально действовал ревизор, и я… одним словом… Но, Леонтий Петрович!.. Вы знаете мое положение… Знаете адмирала и что мне грозят… И я прошу вас…
В голосе Пересветова звучала просительная, приниженная нотка. Лицо его имело выражение побитой собаки.
Баклагин отвел глаза и, вставая, нетерпеливо и удивленно спросил:
— В чем же дело?
— Вы едете к Северцову…
— Да, потребовал…
— Так не говорите обо мне, Леонтий Петрович… Не прибавляйте адмиралу его злобы к товарищу…
— Да что же вы смеете думать обо мне? — вдруг вскрикнул как ужаленный негодующий Баклагин.
И лицо его стало бледным…
— Вы… вы… верно, людей судите по себе?.. Так вы ошибаетесь! Я не скрываюсь за спиной другого…
Пересветов торопливо ушел, недоумевающий и испуганный бешеным окриком Баклагина.
С брезгливым чувством взглянул Баклагин на слегка сутуловатую фигуру бывшего своего капитана и чрез минуту вышел из отеля и поехал на пристань.
У пристани дожидал Баклагина вельбот с «Проворного».
Леонтий Петрович вскочил в шлюпку, взялся за суконные гордешки руля и сурово крикнул:
— Весла!
С первого же взгляда вельботных на хмурое и серьезно-строгое худощавое и осунувшееся лицо Баклагина, на длинной фигуре которого «вольное» платье сидело и мешковато и неуклюже, и с одного его отрывистого и повелительного окрика гребцы сразу почувствовали и поняли, что повезут «собаку» старшего офицера. И с первых же гребков навалились вовсю, словно бы хотели показать «собаке», как гребут матросы с «Проворного».
Вельбот быстро шел, разрезая, словно ножом, воду. Гребцы, раскрасневшиеся от гребли и от палящего солнца, гребли артистически, с небольшими и равномерными паузами между гребками, во время которых все гребцы, как один, откидывались назад и поднимались.
И мрачное лицо Баклагина слегка прояснилось.
Прояснилось оно, и когда вельбот приближался к «Проворному» и к «Кречету».
В него и впились загоревшиеся глаза бывшего старшего офицера. И он словно бы выискивал чего-нибудь оскорбляющего его морской глаз, но не находил, и глаза светились любовным взглядом старшего офицера, который восхищался стройным своим клипером с его чуть-чуть наклоненными тремя высокими мачтами, с безукоризненно выправленным рангоутом и белоснежной каймой выровненных коек поверх борта…
И Баклагин отвел глаза, угрюмый и грустный при мысли, что клипер, за которым он так неусыпно доглядывал и заботился, который лелеял и любил, как близкое и дорогое существо. — теперь не его клипер… И все кончено… Служба, которую он любит, невозможна… И еще позор суда…
Да… Он был жесток…
И в смерти Никифорова, и в той почти молитвенной радости матросов, вызванной уходом капитана и его, он словно бы прозрел всю силу своей жестокости.
Баклагин не переставал думать о том, о чем до смерти Никифорова, в которой себя обвинял, и не думал.