Том 9. Рассказы и очерки
Шрифт:
— Команда непричинна, ваше благородие!
— Врешь!.. Потатчик!
— Дозвольте обсказать, ваше благородие!
— Ну?
— Врать не стану, ваше благородие, что команда не очень уважала капитанскую собаку за ейный подлый характер. Животная, а понимала себя вроде быдто начальницы и кусалась. Докладывал вашему благородию, что многие обижались на собаку… Однако как перед богом говорю… в мыслях даже не было, чтобы сообща взбунтоваться против Дианки и утопить… Все-таки бессловесная животная, а вроде как душегубство. Это разве самый последний матрос выдумает и, не спросясь, утопит животную… Защитите команду, ваше благородие… Явите милость! Обскажите капитану, что команда непричинна.
Горячее предстательство боцмана, казалось, убедило старшего офицера, что матросы не осмелились так нагло нарушить дисциплину.
И, несколько успокоенный, что хмурый капитан не спишет с клипера своего старшего офицера за распущенность матросов, вызвавшую бунт, Павел Никитич уже менее гневно посмотрел на боцмана и спросил:
— Кто этот подлец?
Боцман, только что в пылу гнева обещавший Зябликову указать на него как на виновника, был убежден, что, назови он Зябликова, — и он и команда будут спасены.
Но после мгновенной душевной борьбы он торопливо и решительно ответил:
— Не могу знать, ваше благородие!
И на душе боцмана вдруг стало спокойнее и яснее. Он точно нашел разрешение душевной смуты против правды.
— Должен знать!.. Убеждал, чтобы виновный признался?
— Сказывал, ваше благородие.
— Говорил, что за одного негодяя все ответят?
— Говорил, ваше благородие.
— И молчит?
— Молчит.
— Кого подозреваешь?
— Можно и ошибиться, ваше благородие.
— Однако?..
— Греха на душу не приму, ваше благородие…
— Какой тут грех?.. Наверно, Зябликов?
— Пытал. Не оказывает, чтобы он, ваше благородие.
Старший офицер на минуту задумался.
И наконец, подняв на лицо боцмана упорный и злой взгляд, приказал:
— Чтобы к шести склянкам, как капитан проснется, мне было известно, кто этот подлец. Понял?
— Понял! — с суровым спокойствием ответил боцман.
— Чтобы разыскать мерзавца. Если не сознается, скажи, кого подозреваешь, чтобы я мог доложить капитану… А не то…
И, оборвав речь, старший офицер пошел дальше.
— Приказал?! — с выражением презрительной злости прошептал боцман.
И, прибавив несколько особенно унизительных ругательств в женском роде, выскочил из кубрика на палубу.
Он счел долгом позвать унтер-офицеров и нескольких старых матросов, чтобы услышать их мнения насчет того, как поступить. Через несколько минут все собрались на тайное совещание в подшкиперской каюте.
И тогда боцман взволнованно и горячо сказал:
— Ну, братцы! Вовсе дырявая душа у старшего офицера. Вроде как обгаженный заяц. Всю команду продаст, чтобы только ему не попало. Выдай ему к шести склянкам того, на кого подозрение, чтобы старший офицер доложил капитану… Так пусть сам разыскивает, а я, братцы, не согласен лепортовать на Зябликова!.. Пусть и он, подлюга, утопил Дианку, а я не согласен. А там какая ни выйдет и мне и всем люзерюция, хоть бы с меня спустили шкуру и разжаловали из боцманов. Так ли, братцы?
Старый кривоглазый матрос Бычков первый проговорил:
— Это ты правильно, Иваныч! Начхать на старшего офицера, ежели он так подло о нас полагает!.. Не до смерти же будут шлиховать за суку. Небось примем плепорцию… Примем! Шкура нарастет.
Бычков говорил спокойно и уверенно, точно подбадривал и всех и себя.
Его все поддержали. Раздались голоса:
— Некуда двинуться…
— Мы не кляузники!
— Небось бога помним!
— Обидно из-за такого подлеца Зябликова отвечать, а ничего не поделаешь!
Только два унтер-офицера молчали.
По их лицам было видно, что они недовольны решением боцмана.
Но этика прежних матросов не допускала кляуз по начальству, и оба унтер-офицера не имели смелости сказать, что из-за Зябликова не стоит терпеть и можно бы указать на него.
Рыжий, веснушчатый унтер-офицер наконец предложил сейчас же форменно своротить рожу Зябликова и пристращать, что на берегу его изобьют до полусмерти.
— Тогда повинится! — прибавил рыжий.
Боцман нахмурился и сердито спросил рыжего:
— Это ты куда гнешь? По какой такой совести?
Рыжий заморгал глазами и, точно не понимая вопроса, ответил:
— Я, слава богу, по совести, Иваныч.
— Так не верти лисьим хвостом… Ежели избить сейчас Зябликова, так сразу обозначится, на кого мы указываем… Почище кляузы придумал… А еще «во совести»!
— Невдомек, значит, Иваныч. Не сообразил, значит! — увильнул унтер-офицер.
— То-то непонятливый! — насмешливо проговорил боцман. — На берегу Зябликова проучим, а пока что, как бог даст, какая будет отчаянная разделка от капитана! Он придумает! — прибавил угрюмо боцман.
Все подавленно молчали. Никто не сомневался, что капитан «вгонит в тоску» за Дианку.
Хотя капитан очень редко наказывал линьками и никогда не дрался, а между тем внушал какой-то почти суеверный страх именно редкостью, но зато и беспощадностью наказаний.
И главное — он словно гипнотизировал матросов своею загадочною молчаливостью и суровою нелюдимостью. Всегда наверху во время штормов и непогод, чистый «дьявол», как говорили матросы, спокойный, никогда не испытавший ни малейшего страха, он в другое время редко выходил наверх из каюты и никому, ни офицерам, ни матросам, не сказал за год ни одного приветливого слова. Только одной Дианке и показывал расположение. Мартышку, как все звали на клипере капитанского вестового, ни разу не ударил. А Мартышка боялся капитана несравненно больше, чем прежнего своего драчуна капитана.