Том 9. Учитель музыки

Ремизов Алексей Михайлович

– К чему вы ни прикоснетесь, начинает жить: все мы видели тряпки, но когда вы говорите: «тряпка лежала на подоконнике, как biscuit de mousseline³⁹», тряпка останется для нас живой, мы ее запомним во всей полноте и навсегда. Вы настоящий писатель.

– Какой я писатель, я так, – Корнетов глядел из-за своего закутанного чайника, насторожившись.

– Манерность и нарочитость, – щегольнул Петушков, слывший в нашей компании за отчаянного критика.

– Просто бездарно, – сказал Корнетов, – и говорить не о чем. Три вещи красят литературное произведение: язык, изобразительность и выдумка. Писать – это дар и подвиг.

Любители философии заспорили: Пытко-Пытковский

говорил, что писать надо так, чтобы всем было понятно, а Птицин по обыкновению опровергал, и по Птицину выходило, что такого понятного для всех еще на свете ничего не появлялось и не может:

– И гнаться за такой понятной всеобщностью, ничего не достигнешь, да ничего и не выйдет, потому что пишется не для кого-нибудь, а для того самого, что пишется.

Балдахал напустился на Петушкова за «манерность» и «нарочитость».

Точно есть что-нибудь живое без манеры? – говорил Балдахал, – а ваше ничего не объясняющее нарочито», точно есть в искусстве что-то само собой?

И спор никогда бы не кончился, выручила случайность, впрочем постоянная на воскресных собраниях у Корнетова: профессору Сушилову попала чашка с подклеенной ручкой – упорная работа Корнетова, как говорили, в надежде за разбитую чашку получить полный сервиз – чашка, вовремя подхваченная профессором, не разбилась, но соседей подмочило.

Корнетов юркнул куда-то под платок, и на столе появилась связка баранок.

– Ешьте конурку: московские баранки («конуркой» называлось большое блюдо, с каждым воскресеньем подкладывалось свежее печенье, но можно было вытянуть и прошлогоднее) – я вам расскажу чудесный случай: чудо с 50-ью франками.

Руки потянулись к «конурке», а хозяин, стоя над чайником, рассказывал под вкусный чавк обольстительной Москвы.

– Выбежал я поутру купить папиросы; мелочь у меня вся вышла, взял я единственную бумажку – 50 франков. И представьте себе, дают мне сдачу: четыре по 10 франков, мелочь и мои обратно 50. Я говорю: «вы ошибаетесь, 50 мне не следует». А хозяин не берет, говорит, что я ошибся. И тут же при мне ящик открыл, куда мои 50 сунул, и я вижу, что там одни сотенные. «Странно, говорю, я очень хорошо помню, да у меня и не было 100 франков, эти 50 последние!» А ничего не поделаешь, взял я чудесные деньги. Вот оно, думаю, настоящее чудо! Но тут начались мои мытарства. Хозяин-то ничего, а хозяйка: как ни приду, пересчитает мою мелочь и непременно спросит, не вспомнил ли я, 100 франков я дал тогда или 50?

А мне и припоминать нечего. И смотрит такими глазами, точно я жулик.

Корнетов получил еще с Петербурга прозвище «глаголица»: и за свое уменье писать на глаголице – глаголица темная грамота вроде ефиопской, и за свой дар вызывать на разговоры – усовершенствованный инстигатор.

Африканский доктор⁴⁰ первый поддался и рассказал свое африканское чудо – из чудес тысяча первое: как он представлялся черному королю.

– Затруднения настали с первого же момента, – африканский доктор говорил до того громко и страшно, Корнетов, боясь, что докторов голос разбудит соседей, поднялся на цыпочки, а все присутствующие, как говорится, затаили дыхание, – король пожелал меня видеть, и я явился в смокинге, не учтя того обстоятельства, что у них это не принято: круглый год все поголовно ходят голые. Глушь непроходимая, все дороги испещрены разбойниками, и вид у всех пакостный, говорят же по-своему, ничего не поймешь, и, что я говорю, ни слова не понимают. На минуту я растерялся. И один мне шепчет: «снимите хоть брюки!» Пришлось подчиниться, снял, стою, ветерок продувает. Поправил я галстук: «можно ли, говорю, остаться в носках?» И тот отвечает, что это не имеет большого значения. Так меня к королю и ввели. И сейчас же все на брюхо упали и я один остался. Стою, разговариваю с королем, да по привычке все руку хочу в

карман – проверить, и ловлю себя поминутно за ногу. И это на короля произвело огромное впечатление, или это у них публично не принято? На прощанье король мне подарил всевозможных размеров кольца: и самые маленькие, какими кур метят, и вроде браслет, такие –

Чудесные рассказы продолжались: поэт Козлок о «тайнах ночи», Ржов из гражданской войны, Дулов – из петербургского «опыта» в революцию. Оттого ли, что такие рассказы уж очень часто рассказывались, или рассказчики неумелые, разговор пошел друг с другом, или по-здешнему «бавардаж». И тут наступила очередь за стульями, под Балдахалом подломилась ножка, а от Пытко-Пытковского отлетела спинка – работа Корнетова, тщательно склеивавшего поломанное, но не крепко.

Подымались и переходили в соседнюю комнату.

Там у Корнетова особенная полка под названием «наши достижения» – собрание русских периодических заграничных изданий, на каком-то роковом третьем номере оканчивающих свое существование: на корешках наклеены кресты и елочки; тут же для публичного обозрения выставлены были и всякие самодельные альбомы: знаменитый географический с королями, диктаторами и деньгами; исторический, составленный из газетной хроники и эмигрантских литературных «образцов» под названием «Колпак», и альбом «Россия»: царская, Керенского и Ленина – в портретах, деньгах и марках, оканчивающаяся рекламой мыла: целый выводок голышков-ребятишек, а под ними картинка – «Милюков со Струве⁴¹ играют в шахматы», а на переплете с табачных коробок – «Нева»-«Сафо»-«Зефир»-«Цыганка»-«Стенька Разин»-«Ю.-Ю.».

Воспользовавшись всеобщим рассеянием – уж время было по домам – я вынул грамоту, разрисованную на китайский манер, моего великого собрата китайца Гоу-Ян-Сиу [2] ⁴² .

– Послушайте меня, – сказал я, – предлагаю почтить нашего хозяина высшей наградой, какую только может дать человечество. Международные бандиты, играющие на человеческой глупости, изобретают себе всякие почести и титулы и добиваются признания подкупом, подлостью и лестью, но мы, собравшиеся здесь, без никаких выдаем Александру Александровичу Корнетову «премию мира» и увенчиваем его буйволовыми рогами.

2

Гоу-Ян-Сиу – китайский поэт XI века. (Примеч. автора. – Ред.)

При этих словах африканский доктор, подняв высоко над головой буйволовы рога и прокричав зловеще что-то вроде ура на непонятном языке, подал рога Корнетову, а я положил на стол у «России» мою китайскую грамоту.

И всякий, уходя, подписывался. И имен было столько, сколько гостей явилось в этот знаменательный вечер «компле».

3. Ночь

День живым, ночь мертвым. Ночью усопшие совершают на земле покаяние. Каждой душе назначено свое особое место: одни души живут сто лет на ветвях, другие ходят по морскому песку; есть души, которые птицами летают по небу и зайцами бегают по полям. Ночью души, каясь, ищут спасения. Ночь мертвым.

Ночью на скрипучей телеге по ухабистым дорогам ездит Костяная. В телегу запряжена запаленная лошадь, худа и костлява. Тяжко скрипят колеса. На телегу навалены кости – руки, ноги, черепа. У домов останавливается телега, быстро проходит Костяная вокруг дома, высматривает: нет ли чем поживиться? Если хлопает дверь, когда нет ветра – это стучит она: не выйдет ли кто? Если в окне словно дождик, а небо звездное и месяц – это стучит она, не отворят ли? Если собаки лают к полуночи – и это она: она их дразнит.