Том седьмой: Очерки, повести, воспоминания
Шрифт:
И замяла разговор.
– Как же вы живете одни, без покровителя, без…
Анна Павловна еще больше покраснела.
– У меня есть дядя, он и опекун…
– Он бывает у вас?
– Да, раз в неделю.
– Ну, если он меня увидит здесь?30 – Нехорошо, – сказала она, встревожась, – очень нехорошо. Остерегайтесь, не показывайтесь при нем. Мы будем с вами читать, заниматься музыкой,_гулять вместе. Да, не правда ли? – говорила она.
– О, конечно!
– Вы повезете меня в театр, да?
– Непременно.
– Ах, какое блаженство!
Иван Савич воротился домой вне себя от радости.
– Как
– Не могу знать, – отвечал Авдей.
С тех пор Иван Савич только и делал, что жуировал. То он у нее, то она у него. В должности он бывал реже. Его видали под руку с дамой прогуливающимся в отдаленных улицах. В театре он прятался в ложе третьего яруса за какими-то двумя женщинами, из которых одна была похожа на ворону в павлиных перьях. Это была хозяйка и дуэнья Анны Павловны. Дома они были неразлучны. Она чаще бывала у него: обедала, завтракала, – словом, как говорят, живмя-жила.
– У тебя такие мягкие диваны, – говорила она вскоре после знакомства, – так славно сидеть, нежиться. Я лучше люблю быть здесь. Ах! какая прелесть! жизнь так хороша! это блаженство!
– Знаешь что, мой ангел: возьми пока к себе один диван, вот этот, зеленый, – отвечал Иван Савич. – У меня их два да еще кушетка.
– Зачем… – нерешительно говорила Анна Павловна. – К такому дивану нужен и ковер, а у меня нет… не всем рок судил счастье…
– Возьми один ковер: у меня два.
– Ну, уж если ты так добр, так дай на подержание и зеркало, чтобы хоть на время забыть удары судьбы.
– Изволь, изволь, мой ангел! Ах, ты моя кошечка, птичка, цветочек… не правда ли, Авдей, цветочек?
– Не могу знать, – отвечал Авдей, проходя через комнату.31 – Да, цветочек! – начата она полугневно, – я так люблю цветы, а ты мне все еще не собрался купить…
– Завтра же, завтра, дружок, усыплю путь твоей жизни цветами.
– И хорошеньких горшечков от Поскочина, – сказала она, взяв его руками за обе щеки. – Это чистейшее наслаждение: оно не влечет за собой ни раскаяния, ни слез, ни вздохов…
– Непременно, только не растрепли бакенбард: мне в департамент итти; надо же когда-нибудь сходить. Как жаль, что тебя, Анета, нельзя брать туда: я бы каждый день ходил. Ты бы подшивала бумаги в дела, я бы писал… чудо!.. А то начальник отделения, столоначальник… да всё чиновничьи лица… фи!.. Если и придет иногда просительница, так такая… уф!.. К нам всё мещанки да солдатки ходят… ни одной нет порядочной: рожа на роже! пожуировать не думай. Ох, служба, служба! – прибавил он, натягивая вицмундир, – губи свою молодость в мертвых занятиях!
– Долго ты там пробудешь, mon ami?
– Часов до четырех, я думаю… Если можно будет надуть начальника отделения, так удеру около трех.
– Ах, боже мой! У меня нет часов: я не буду знать, когда ты придешь. Часы мне покажутся веками, а в жизни и так немного радостей.
– И, мой друг, – сказал Иван Савич, – помни, что жизнь коротка, по словам философа, и не грусти, а жуируй. Да возьми-ка мои часы столовые: они верны, – сказал Иван Савич.
– Да! а на что я их поставлю? У меня нет такого столика. Не всякому дано…
– Ты и со столиком возьми. Авдей! отнеси!
Прошло месяца два – Иван Савич все жуировал, Анна Павловна все вздыхала да распоряжалась свободно им и его добром. Как же иначе? И он распоряжался ею и ее добром: играл локонами, как будто своими, целовал глазки, носик. Наконец продолжительные свидания начали утомлять их: то он, то она зевнет; иногда просидят с час, не говоря ни слова. Иван Савич стал зевать по окнам других квартир.32 – Авдей! чей это такой славный экипаж? – спросил он однажды, глядя из своего окна на двор.
– Не могу знать.
– Узнай.
Авдей доложил через пять минут, что экипаж принадлежал знатной барыне, что во втором этаже живет.
– Какие славные лошади! как хорошо одеты люди! Она должна быть богата, Авдей?
– Не могу знать.
В другой раз он увидел, что на дворе выбивают пыль из роскошных ковров, и на вопрос: чьи они? получил в ответ от Авдея сначала – не могу знать, потом, что и ковры принадлежали знатной барыне.
– А вон эта собака? – спросил Иван Савич.
– Ее же. Чуть было давеча за ногу не укусила, проклятая!
– Вот бы туда-то попасть! – сказал Иван Савич.
Иван Савич и Анна Павловна все дружно жили между собой и видались почти так же часто. Только изредка, как сказано, они зевали, иногда даже дремали. Дремала и любовь. Горе, когда она дремлет! От дремоты недалеко до вечного сна, если не пронесется, как игривый ветерок, ревность, подозрение, препятствие и не освежит чувства, покоящегося на взаимной доверенности и безмятежном согласии любящейся четы. Впрочем, кажется, ни Иван Савич, ни Анна Павловна не заботились о том. Они смело дремали, сидя на разных концах дивана, иногда переглядывались, перекидывались словом, менялись поцелуем – и вновь молчали. Она задумывалась или работала, он дремал. Однажды дремота его превратилась в настоящий, основательный сон: голова опрокинулась почти совсем на задок дивана. Он даже открыл немного рот, разумеется, неумышленно, поднял кверху нос, в руке прекрепко держал один угол подушки и спал. Вдруг ему послышалось восклицание «ах!», потом сильный говор подле него. Он не обратил на это внимания; но говор все продолжался. Через минуту он открыл глаза. Что же? Перед ним стоит низенький, чрезвычайно толстый пожилой человек, с усами, в венгерке, и грозно вращает очами, устремив их прямо на него, Иван Савич тотчас опять закрыл глаза.
– Какой скверный сон! – сказал он, – приснится же этакая гадость!33 И плюнул прямо на призрак.
– Иван Савич! что вы, что вы! – перебила его испуганным голосом Анна Павловна.
– Ничего, мой ангел! Не мешай мне спать. Если б ты видела, какой уродище сейчас приснился мне: наяву такого быть не может.
Анна Павловна упала в обморок и склонила бледную голову на подушку.
– Милостивый государь! – вдруг загремел кто-то басом над самым ухом Ивана Савича.
Он вскочил, как бешеный – и что же? Урод, которого он принял за создание воображения, стоит перед ним, сложив руки крестом, как Наполеон.