Том седьмой: Очерки, повести, воспоминания
Шрифт:
331
ко мне дверь в переднюю молодая девушка с растрепанной косой, держа шейную косынку в руках.
– Что это, барин, от вашего лакея прохода нет! – голосила она сердито, указывая на Валентина.
– Подите! подите! – торопливо говорил он, стараясь выпроводить ее за дверь. – Не хорошо-с!
Я остановил его.
– Что вам угодно? – обратился я к ней.
– Да вот он прохода не дает. Я живу вверху с барыней, тихо и скромно, а он давно уж – как встретит на лестнице, сейчас начнет глупые «канплименты»
– Я тут еще большой вины не вижу, – сказал я, – что он скажет вам «канплимент». Запретить это ему я не вправе…
– А вы бы, барышня, – заговорил Валентин, – чем барина беспокоить, поговорили бы прежде со мной…
– Стану я с вами разговаривать! – остановила она его, измеряя с ног до головы презрительно-насмешливым взглядом.
– За честь должны считать!.. – с азартом отгрызался Валентин, заметив этот взгляд.
Я велел ему замолчать.
– Так что же дальше? – обратился я к ней.
– Как только заслышит, что я по лестнице спускаюсь, – продолжала она, – вынесет на подносе гостинцы, апельсины, орехи, изюм, и загородит мне дорогу. Я прошу дать пройти, он не слушается. Один раз я толкнула поднос зонтиком, гостинцы его рассыпались по полу, а ему сказала, чтоб он не беспокоил меня – скажу, мол, барину. Так он не унялся: «барин мне, говорит, не указ!» Пойдешь по лестнице, он подкараулит, да старается за руку поймать…
– Неправда, неправда! – оспаривал горячо Валентин, – не верьте ей, сударь, барышня врет!
– Сами вы врун! Афимья, чай, видала вон из тех дверей, как вы ловили меня за руку…
– Зачем же ты беспокоишь ее, если она не хочет слушать твои любезности? – сказал я ему.
– Я обращаюсь всегда благородно и деликатно… -
332
защищался он. – А вам, сударь, хорошему господину, надо бы барышень в шею отсюда, а не слушать, что они врут!..
– Вы врете, а не я! – вставила она.
– Это мои дела, а не ваши! – обратился Валентин опять ко мне. – Я службу мою справляю у вас как следует… Не пью, не шляюсь, господское добро берегу…
– Это так: твои амуры – не мое дело, да зачем жалобы доходят до меня?
– На что же вы теперь жалуетесь? – спросил я ее.
– Да вот сейчас, когда я мимо ваших дверей по лестнице шла, он подкараулил – и цап меня за шею, хотел обнять… Да не таковская: я не далась, попятилась. Вон извольте посмотреть: коса у меня свалилась, и платок с шеи… Не прикажите ему озорничать! Я живу скромно, все знакомые мои и в доме здесь тоже меня знают честной, аккуратной девушкой: могут, пожалуй, подумать, что я нарочно слушаю его «канплименты»…
– Слышишь, Валентин – это правда, что «барышня» говорит! Она скромна… дорожит своей репутацией, не хочет, чтоб ее компрометировали… – заговорил было я, но остановился, вспомнив о его тетрадке с «сенонимами»: слова «репутация» и «компрометировали», как мудреные и ему непонятные, наверно, попали бы туда. – Она скромна, бережет себя, дорожит своим честным именем: не беспокой же ее! – дополнил я в новой редакции.
Я успокоил ее как мог – она поблагодарила меня, извинилась за «беспокойство», прибавив, что и барыня ее посоветовала ей обратиться ко мне. Она взялась за ручку двери, бросив опять на Валентина ядовито-насмешливый взгляд.
– Чему смеяться-то! – шипел он на нее. – Такие дряни, как вы, – должны за счастье почитать, если с ними благородно и деликатно обращается этакий кавалер! – Он поднялся на цыпочки и начал руками собирать с затылка волосы на макушку…
При слове «такой кавалер» девушка разразилась неудержимым, визгливым хохотом и бросилась вон. Он с треском запер за ней дверь.
Я тоже не утерпел и покатился со смеху. Он ощетинился, как зверь, злобно посмотрел на меня, хотел что-то
333
сказать, но удержался и ушел к себе за перегородку, хлопнув дверью.
Все пошло своим порядком. Верхнюю девушку он, повидимому, не беспокоил, жалоб не было, и я забыл об этом. Я замечал только, что когда я сидел в течение утра дома, мой Валентин стал отлучаться куда-то: надо было из окна покричать дворника, чтоб отыскал его. «Землячки» при мне тоже не являлись больше.
Но вот однажды, недель шесть спустя, когда он вышел куда-то, ко мне явился дворник и подал записку.
– От кого это? – спросил я.
– А вот от той жилицы, что напротив: у ней прачешное заведение, она хозяйка.
– Ко мне ли эта записка? Я вовсе не знаю этой жилицы: что ей нужно?
– Не могу знать: велела вам в руки самим, а лакею, говорит, не давай.
Я взял записку. Она была не запечатана.
«Милостивый Государь, – читал я, – Ваш лакей Валент самый низкий мужчина: он все таскается под окнами у нас и какетничает с моими мастерицами, мешает им и делает разные низости: вон какую записку он подал Лизе – извольте прочитать. Мы просим вас унять его. Если он не перестанет какетничать, ходить под окна и бросать записки – я тогда приду сама и раздеру ему всю лицо.
Готовая ко услугам
Анна Прохорова
прачешная хозяйка».
Под фразой: «раздеру всю лицо» – была другая зачеркнутая редакция: «раздеру ему поганую харю». Должно быть, эта фраза показалась ей грубою относительно меня и она из учтивости смягчила ее. К письму приложен был клочок бумаги, на котором, должно быть, рукой Валентина написано: «О милое творенье, прости мне восхищенье, Лизок, голубочка, ангел, чмок, чмок тебя. Приди, серафима моя, на второй двор под ворота. Принесу гостинцев много, много и подарочек, чмок! чмок!»