Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене
Шрифт:
«14 июля 1996 г. Родной мой! Вчера утром я сходила с родителями в немецкую баню. Нет никакого особенного вожделения смотреть на чужого мужика или голую женщину в бане, напротив, это абсолютно нормальное состояние – совместные бани, то есть, настоящие народные бани. Естественное состояние – не стыдиться того, чего стыдиться не нужно.
А сейчас я в поезде Кельн-Париж. Вагон первого класса. Душно. Со мной в купе – это шесть сидячих мест – грубоватый американец, с жопастой и надутой, неопределенной национальности, барышней саксонского
Эти двое со мной в купе оказались истинные американцы, когда им захотелось пить – они пили Coca-Cola, когда им захотелось есть – они закусывали Snickers. Она была страшна редкостно.
В вагоне прилично и тихо. Через несколько купе стандартная японская семья с обилием детей и еды. Перед нами в купе типичный господин в сером твидовом пиджаке и рубашке в полоску, стандарт – из неясных литературно-умозрительных представлений – недалек от истины. Да.
Переезд из Германии в Бельгию практически незаметен. „DB“ на встречных вагонах сменилось „B“. Первый контролер говорил по-немецки, затем появился маленький толстенький человечек с веселым выражением лица, и произнес „ticket“, потом перешел на сплошной французский, через слово – „pardon“. Он был в такой же синей форме, что и немецкий после Кельна. Круглая кепочка с двумя золотыми кантами. Мил.
Из окна поезда бельгийская жизнь похожа на немецкую. Разве что чуть больше неприбранности на земле, чуть старше и потрепаннее дома, чуть больше кирпичных зданий, и появились какие-то пустые разрушенные здания с выбитыми стеклами. Почти незримые отличия, но уже не Германия. Номера на машинах красные, в окрестностях городков скальные выходы, словно бы природа чуть жестче. Немного похоже на Ингушетию, в предгорьях Кавказа.
Почему-то вспомнились твои рассказы про кладбища вдоль дальневосточных и богом забытых дорог, где шаг в сторону – вечная мерзлота, трясина и болота, гнус и морошка, брусника осенью и сумасшедше стоическое небо над позднеосенним Охотским небом – твои любимые места.
Льеж. Мост арочный с медными фигурками, посиневшими от времени, летящие меркурии или ники. В Льеже повернули назад, градусов под пятьдесят прежнему направлению. Вновь сплошняком дома, промышленная инфраструктура, военная часть с серыми невзрачными казармами и прямыми дорожками, пустым плацем, бронетранспортером и рядами зеленых машин.
Я не поняла, когда мы из Бельгии переехали во Францию. Вновь контролеры.
Первое „la dame“.
Самая первая публика – менее демократична, нежели немецкая.
Появились дома из булыжников. Пусто, почти ни души – воскресенье, универсальное средство возвращения тишины.
Тесно населенная страна. Или страны. Я запуталась. Где еще Бельгия, где уже Франция?
Но местность, дома, люди, машины почти не менялись, сменившись зримо после Германии. Здесь все потрепаннее, нежели в Германии, впечатление, что немного старее. Церкви с французскими широкими крестами. Очень похожие были в России в эпоху средневековья, только без загогулин в вершине и по бокам.
Ты – мишень мира. А я – твоя мишень.
Париж начинается на Северном вокзале. Нет. Начинается он в раннем детстве, когда мы знакомимся с героями
Париж. Правда. Естественное, почти бренное состояние.
Notre Dame de Paris – Собор парижской богоматери. Notre Dame de Paris – это центр мира, на всех языках мира говорят и живут здесь. Я люблю детство не потому, что оно было хорошим, нет. Просто оно никогда не вернется, потому о нем можно фантазировать сколь угодно и что угодно. Париж – это мое детство, вот оно почти на ладони, смотри на него и люби его, люби себя и доверяй себе. Париж жил во мне всегда, мы с ним были неразлучны.
Динамичный редкостно мир. Поразительно. Мне здесь нравится. Этот мир вобрал в себя все – и живет этим всем.
Центр Помпиду. Не столь уж и могучее создание. Самое интересное – начинка. Центральная экспозиция „Лицо истории 20 столетия“. Русских немного, наиболее известные – Шагал, Кабаков, Меламид и K°., в самом конце экспозиции – фильм Сокурова – „Духовные голоса“: Таджикистан, афганская граница, российские пограничники, медитация. Двадцатый век сделала журналистика – все беды и достижения освящены ее присутствием. И, конечно, современное искусство – попытка выйти из ограничений формы: много невероятно энергичных и сильных картин, которые запоминаются навсегда, большая часть имен неизвестны.
И разные концептуальные акции – это такие полнокровные ответы на мучительные внутренние вопросы. Мировая религия 20 века – информация. Франция 20 века – это век искусства, и 19 век – в ту же степь. Не было бы Гюго – не было бы феномена Notre Dame de Paris. Помнишь наш разговор насчет Эйзенштейна и Потемкинской лестницы в Одессе? О переплетениях реальности и искусства. Здесь эти переплетения серьезны, в Париже настоящая жизнь только в таких переплетениях. Пока основные нации Европы себя пожирали, французы созидали мир искусства. Религия по сравнению с искусством – во Франции на втором месте. Искусство здесь не просто элемент жизни, а сама жизнь. Это – столица мира. Мира, который живет по законам искусства, а не политики, не экономики.
В метро ночью классическая музыка. Удивительно практичный город. Очень удобное метро, которое пересекается с линиями пригородных поездов RER, которые выходят за город. Огромное число линий, частые остановки. Все приспособлено в интересах бизнеса – туризм, как часть жизни, которая не останавливается никогда – разве что ночью эта жизнь тише и приятнее. Метро – как произведение искусства. Где еще возможны картины, старинные гравюры, слепки с античных скульптур, антиквариат – только в парижском метро, там же, где классическая музыка в час ночной.
Я всегда надеялась, что именно русские – оплот мира, вселенская нация. И евреи. Я вижу теперь – это ерунда и ничего подобного. Как, собственно, и насчет православия русского – помнишь твои рассуждения, с которыми я никогда прежде не соглашалась. Париж – столица мира. Весь город – как единая акция/акация искусства.
До встречи».
«Мама ни в чем не уступала отцу в наблюдательности и трезвости мысли. Я порой даже и путаюсь – кто из них кто. Письма все более и более схожи между собой содержанием, стилем, наблюдательностью. Кажется иногда, что их писал один человек. А как было на самом деле – никто и никогда не узнает. Да и имеет ли это какое-то значение? Никакого».