Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене
Шрифт:
Помнишь, как мы встретились однажды почти случайно на бульваре, когда наш роман был еще только в самом начале. Неизъяснимое наслаждение затем не покидало меня весь день. Несколько раз я посмотрел тебе вслед, но ты не повернулась и вошла в пространство за стеклянными дверьми. Ты была в тот день старомодна и немного чопорна, состояние прелести витало над тобой, жило в тебе, окутывало тебя. Длинное тонкое платье, какие-то слегка неуклюжие штиблеты на толстых каблуках, блистательные глаза и жажда в каждом движении лица и тела, в каждом звуке слова, мерцающей старомодностью и свежестью счастья, красивой молодой женщины: ты уже почти поняла себя, почти увидела, почти нащупала цвет, запах и силу своего желания, а потому почти узнала неотвратимость
На бульваре обнаружилась давно забытая деревянная качель. Ты вела себя – и была похожа – будто прабабушка, также почти не качала, но плела интригу бедрами, почти соблазняла, а внешне покорна, как лепесток по ветру. Как и всегда – это последний шанс вкусить сладость истомы, ты даже не целовалась, а открывалась всей душой навстречу души и тела. Стоявший на берегу бульвара дом открыл свой старый подъезд, он оказался просторен и обитаем, окна на площадках огромны и светлы, а жильцы суетливы и говорливы – остановленный было лифт, пришлось пустить вниз. Тихо и неявно пришло решение: поворот налево, еще, дворик неживой и пустой, вверх по лестнице мимо груды бутылок, старого пыльного стула с разноцветными пластмассовыми детскими кольцами на спинке, подобия нар под окном, дальше, под железную замкнутую дверь – здесь страшно ночью? может быть здесь живут нищие и начинающая воровская челядь? И присесть, сейчас, скоро, отдышусь, где-то разделяются – лестница и жажда этого тела: все, довольно, я – хочу это тело. Девочка моя, задница моя, и – я хочу. Правда, ой, какая это правда и сила, чувство усталости и – пошли вон, мимо тех же предметов. А дворик странно пуст – зачем эти двери без номерков, и неподвижная тишина на лестнице. А затем по Большой Никитской к Садовому кольцу – и вот уже утро закончилось.
Правда, милая, ты будешь и впредь также прелестна и хороша.
Любовь моя. Завтра лечу на пару дней в Нью-Йорк. Важные переговоры, возможно, мне удастся продать свою будущую книгу.
До встречи».
«Придумать интригу недостаточно, недостаточно и воплотить, мало и обрести результаты интриги, надо интригу правильно запомнить, но и этого мало – надо реалистично интригу описать. Всем этим набором достоинств вполне обладал отец мой. И, пожалуй что, последнее его умение было самым великолепным, самым изысканным и самым ясным по силе и результату, среди всех остальных его достоинств и умений. Великолепным существом, мыслящим и сильным был мой отец. И есть».
«13 июля 1996 г. А твоя девочка гораздо хуже, чем ты думаешь. Она оказалась ленивой, взбалмошной, глупой, к тому же – трусиха. А ей так хотелось быть сильной. И что же? Не прошло и нескольких месяцев, и она уже ни на что не способна, кроме как вздыхать и жаловаться на свою жизнь, и реветь ночами, уткнувшись носом в подушку. Ей все не так, все плохо. Она витает где-то в облаках, забросила спорт и учебу. Она садится на трамвай в прямо противоположную сторону и потом плутает по городу. Ты будешь смеяться: она просидела час на холодной лестнице в домашних тапочках и тоненькой кофточке, к тому же вместе с собакой, потому что вышла без ключа из квартиры и захлопнула за собой дверь.
Что с ней делать? Посоветуй.
Милый, прости мне этот бред. Я так тебя люблю. Я увядаю, угасаю, я погибаю без тебя. Я бледнею, глупею, скучнею, болею. Господи! Помоги нам! Нет никаких сил жить без твоих глаз, без удивительной нежности, которую ты даришь мне.
Прости мне мое настроение, мою хандру. Ты такой молодец, ты днями и ночами работаешь, а я вот раскисла. Но я верю и в себя тоже, и знаю, что соберусь с силами и с мыслями, возьму себя в руки и… не знаю, что будет. Пусть будет так, как будет.
Обнимаю и целую тебя, родной мой. Скоро мы уже
«А мать моя все же дура. Впрочем, большего от нее и не требовалось. Ведь любви полна ее душа. А большего от нее и не требовалось. Удивительно. Я часто говорила с ней сквозь зубы. Но после ее решения о предсмертном одиночестве, и после этих древних писем, и после грушевидных капель чернильных размытых на страницах, я влюбилась в нее без памяти. Она ожила для меня как никогда. Ведь только по отношению к живому человеку можно испытывать любовь и ненависть. Мать – больше не пыльный орнамент моей души, а ее предначертательное содержание. И я, кажется, влюбилась в отца. Отец приобрел черты живого человека, которого можно любить и любить, и, может быть, ненавидеть. Без налета пыли временной он мне еще более симпатичен. Отец – теперь не легенда, и не фамилия, а плоть, начертанная смелыми мазками на полотне моего сердца, и высеченная резкими штрихами в камне моего сознания».
«13 июля 1996 г. Лечу из Москвы. Рядом со мной двенадцатилетняя нимфетка и цвета ваксы black man с глумливым выражением лица, время от времени он дергал волосы из ноздрей. Потом ему надоело это занятие, он принялся грызть ногти. Затем уперся глазами в миловидную бортпроводницу, наконец, заснул, почмокивая. При этом его уши трепетали, как гнилые листья секвои. (Почему, собственно, секвойи?)
В самолете было душно, ногам тесно, и от кресла пахло кислой капустой. В целом полет проходил нормально. Прилетели в аэропорт JFK. На таможне негритянки были очень нехороши собой, безвкусно одеты, аляповато накрашены, в пошлых украшениях, смешны и глупы.
Нью-Йорк встретил суетой, грязью на дорогах, пробками. Небоскребы впечатляют на фотографиях, на экране. В жизни проще и доступнее. Много людей, много бездомных, которые всюду спят – грязные и вонючие. Нью-Йорк принадлежит человечеству, немного обидно, что не тебе одному.
Вечером уже встреча в штаб-квартире крупнейшего издательства США. Вице-президент, типичный функционер, в меру туповат, в меру фальшив. Зашел странный разговор о предпринимательстве. Оказывается, в США до девяносто процентов новых предпринимателей в первый же год терпят крах. Одним словом, ни хрена ни о чем не договорились.
В Штатах инфляция не меньше нашей. Нью-йоркские квартиры, стоившие пару десятков лет назад несколько десятков тысяч долларов, сейчас стоят больше миллиона.
Нью-йоркское метро – монстр, переплетение линий, километры и километры под землей и над. Грязь, бездомные, одеяла под платформами, неприкаянность. В метро живут, спят, любят, зарабатывают, убивают.
Я устал от этой USA. Страна – как страна, говна кусок, сказала бы ты. Но не буду торопиться. Одесса сначала также не показалась, а потом увиделось нечто иное и моя впечатлительность была вознаграждена.
Среди таксистов много негров и бывших русских, советских, которые уже забыли откуда они пришли.
Недалеко от гостиницы несколько часов подряд негр играл на трубе.
Уже засыпая, вспомнил разговор с моим американским приятелем в Москве, он мне однажды сказал, мол, как можно прожить без пистолета в Америке.
Да».
«Чудовищно. Чудовищно. Чудовищной нежностью моя душа полна. Нежность не имеет знака. Нежность бесстрастна. Нежность созидает и живет. Как змея выползает из старой кожи во время линьки, я сдираю с себя свою боль и свой страх, высвобождаясь от всегдашнего чувства безотцовства и неполноценности детского одиночества. Я обрастаю нежностью, будто новой кожей. И я теперь защищена навсегда от чувства вины и страха перед обреченным детским одиночеством. Одиночества уже нет. Спасибо, мама. Давно я не говорила маме такого».