Тони и Сьюзен

Райт Остин Тэппен

Этот коварный расклад — целомудренный, платонический — и привел к тому, что Эдвард соблазнил Сьюзен, а может, Сьюзен соблазнила Эдварда; так или иначе, в итоге случился брак, без которого не было бы и развода. Если у тебя разбито сердце, значит у тебя есть некая история, и эти истории их сблизили — они пересказывали их друг другу, повторяясь и расширяя, Эдвард больше, чем Сьюзен, так как ей особо нечего было сказать про Скверного Джейка. Он говорил, а она слушала, выспрашивая и советуя, и оба хорошо понимали, что значение тут имеет не история о Марии, но рассказывание и слушание. Это длилось до зимы и зимой. Она готовила ему обеды в его квартире, это было по-сестрински, и они разговаривали о его ранах до трех ночи. Помолвка. Ветреная девушка, слишком юная для оседлой жизни. Он соглашался со всем, что Сьюзен говорила.

Оглядываясь из всезнающего настоящего,

Сьюзен видит, что Эдвардово разбитое сердце было лишь тогдашним проявлением обычного для него состояния, которое он неизменно ей демонстрировал. Якобы он — издавна, навечно — уязвлен жизнью и изо дня в день мужественно превозмогает себя. С какой стати он уязвлен больше всех остальных, она тогда не думала. Хватало обстоятельств, ввиду которых это звучало веско. Смерть отца. Утрата дома — и никого, кто бы о нем позаботился, кроме ее отца и матери. «Отставка» была очень к месту.

Она подметила в его истории лакуну — тему секса, от которой он уклонялся под предлогом ее неважности, пока уклонение не сделало ее важной. Она спросила напрямик:

— Эдвард, у вас был секс?

Вопрос его потряс, но он не утаил: у них с Марией не было секса, потому что у него ни с кем не было секса. Двадцатитрехлетний покровительственно-самоуверенный Эдвард, сняв пиджак и галстук, сознался в столь странной неискушенности. Вообще-то тогда она казалась не такой странной, как показалась бы через двадцать пять лет, после всех революций. (Слово «секс» тогда тоже не говорили. Говорили «заниматься любовью» или «спать», безотносительно к сну как таковому — и спросила она так: ты с ней спал?)

В случае Эдварда были возможны несколько объяснений. Учтивость и уважительность, отменная старосветская чувствительная генетика из девятнадцатого века. А может, он был просто ребенком, рядящимся в джентльмена и боящимся взрослеть. Или имелись какие-то колебания внутреннего компаса, из области того, что на позднейшем жаргоне назовут Сексуальной Ориентацией.

Девственность Эдварда возбудила в ней любопытство и разговорила ее. Если у него не осталось секретов, то и она не имела права хранить свои. Ее понесло. Он снова был потрясен, захандрил так, словно она была героиней романа девятнадцатого века, и уныние, с которым он сказал: мне надо будет с этим свыкнуться, — ее взбесило. Вернее, оно бесит вспоминающую Сьюзен, которая не может вспомнить, взбесилась ли она тогда. Ею в то время владела идея, пусть и не тянувшая на крестовый поход, но достаточная, чтобы ею руководствоваться: Секс — это Естественно. Может быть — вследствие ее боев с Джейком. А в Эдварде она видела убежденность в обратном, Секс — это Неестественно. «Секс — это Естественно» — таков был ее дофеминистический феминизм, поэтому ей претили большие груди, пиво и сигареты в порноупаковках, двойные стандарты для мужчин и женщин, уравнивание романтики с похотью и представление Джейка о различии между женщинами хорошими (брюнетками и шатенками) и плохими (блондинками). (Применительно к Сьюзен верования Джейка означали следующее: с одной стороны, возвышенная любовь требовала, чтобы она ему уступила, а с другой — эта уступка опорочила ее, освободив его от обязательств.) Для Эдварда же вера в то, что Секс — это Неестественно, естественным образом проистекала из его изумления перед всем на свете (все было неестественно). Он не мог поверить, что всамделишные люди делают то, о чем пишут, а его воображение приукрашивает.

Она решила просветить Эдварда. Ей взбрело это на ум одним промозглым днем на ступенях музея. Не думая, она сказала:

— Эдвард, объяснил бы тебе кто, откуда дети берутся.

— Я знаю, откуда дети берутся.

Эта затея засела у нее в голове и возымела серьезные последствия, так как в результате — знай она, что результат будет таким, точно бы удержалась, — Эдвард на ней женился. Тогда она думала, что это будет поучительно и полезно для них обоих. Секс — это Естественно, Эдвард. Это ничего не значит. Он даже у нас с тобою может быть, и никому больше знать не надо. Стояла ранняя весна, кампус был мокрый, молоденькие ветки искрились дождевым осадком, и серые здания под бледным небом казались свежевымытыми. Я могу проскользнуть к тебе в квартиру, и никто не увидит, а когда я вернусь в общежитие, ни мои мама с папой, ни Джейк с Марией, ни твои преподаватели ничего не узнают.

Какая безумная затея. То, наверное, была другая Сьюзен, потому что настоящая Сьюзен помнит, что эти мысли ее коробили. Она помнит, как пыталась проанализировать и тем самым развеять очарование нового Эдварда, в котором благоприобретенный ребяческий пыл соединился

с врожденной пресыщенной чопорностью. Помнит, как пыталась убить презрением нехорошее любопытство: интересно, каков будет этот правильный и осторожный Эдвард во власти скрытой в нем неукротимой и неуправляемой стихии.

В кратком содержании воспоминаний Сьюзен говорится, что она, решив соблазнить Эдварда, взяла и сделала это. В полном тексте говорится иное. Она посылала ему намеки, совершенно не понимая, на что намекает. Были порывы нежности. Поглаживания и пошлепывания на улице под дождем. Кокетливые штучки. Она ткнула его в грудь, когда он выходил из библиотеки.

В «Университетской таверне» подошла к нему сзади и закрыла ему глаза руками. За обедом в Общей столовой, после тяжелого дня и трудового вечера накануне — надо было писать работу, — когда они молча ели, ее взгляд остановился на его легких растрепанных волосах, на его невидящих усталых глазах, и она почувствовала удивительную прежнюю теплоту к этому странному юноше, странно ей дорогому, о котором ей хотелось заботиться. Она не знала, что хочет его соблазнить.

Был он расположен или нет? Она думала, что всего лишь высматривает в нем знаки — привлекает она его или отталкивает. Они пили пиво в «Университетской таверне», и она сказала: Эдвард, давай я поживу у тебя. Он рассмеялся, обратив это в шутку и так отказав, и она тоже рассмеялась, думая, что в шутку и предложила.

Она заводила разговоры о цензуре и порнографии, психоанализе и трех стадиях развития — оральной, анальной и генитальной. Она рассуждала о гомосексуальности у Платона и обнаженных атлетах на Олимпийских играх. Она показала ему свой недописанный разбор «Застенчивой возлюбленной»^[1]. Пока он читал, она выдала: я все забываю, что ты девственник, и он покраснел и поперхнулся.

Она не задумывала ничего далеко идущего, она думала, что просто пытается стрясти с него самодовольство. Теплым весенним днем они отправились в заповедник на поиски перелетных птиц. Хорошо ностальгически поговорили о семейной жизни, о жизни в Гастингсе и о его будущем. Он собирался, став адвокатом, браться за гражданские дела, которыми никто другой заниматься не будет, и оказывать бесплатную юридическую помощь нуждающимся. Она подумала, какой он хороший человек, и возгордилась, словно это она сделала его хорошим. Потом они вернулись в университет, было поздно и темно, и он пригласил ее к себе выпить кофе перед тем, как он ее проводит. Когда они поднимались по темной лестнице, он отпирал дверь, они входили в комнату, он зажигал свет, она чувствовала невыносимый задор мгновения, ослепительную неотделенность от сейчас, заполненного их присутствием, ее и Эдварда, это мгновение сосредоточило в себе всю жизнь, и ей хотелось кричать или петь. Эдвард подогрел кофе, выставил печенье, сходил к полкам за книгой о птицах, и они сидели, сдвинувшись плечами-руками-бедрами, пока он искал американскую горихвостку и певчих птиц, которых они видели. И весь этот настоящий момент был такой настоящий, что вокруг все гудело, она уже едва это выдерживала и наконец услышала голос, сказавший: давай, теперь можно, и следом свой собственный голос, шептавший Эдварду на ухо приглашение.

Потом у обоих билось сердце, были трепет и дрожь, его большие глаза глядели слишком в упор, чтобы сфокусироваться, его голос охрип: ты не шутишь? Запоздалая осмотрительность и трезвость ее ответа: только если ты этого хочешь. Его ошаление: о господи боже.

У него на тумбочке горела единственная лампа, свет от нее падал вниз и разливался по комнате. На Сьюзен был мягкий светло-зеленый свитер, клетчатая сборчатая юбка, белые носки. Внизу — белый лифчик и белые трусы. Без этого всего она оказалась худой и долговязой, щеки бледные, очков она тогда не носила, волосы легко спадали на спину. Она волновалось из-за своей слишком маленькой груди — пока не увидела восхищения в глазах Эдварда. Он был еще долговязее, чем она. Грудные ребра выпирали, бедра худющие, причинное место — самое массивное из всех частей тела. В комнате было прохладно, и они продрогли, и дрожь не уходила.

В кровати он задыхался, сипел, пыхтел и ревел. Не отпирайся, Сьюзен, ей тоже понравилось, — куда больше, чем потом будут нравиться иные повторения. Он налегал на нее, наддавал и вопил: «Ты такое чудо, поверить не могу, какая ты чудесная». Потом он поблагодарил ее за великодушие.

Далее был длинный голый разговор, во время которого они лениво трогали друг друга. Он открыл ей тайну, которую больше никому не открывал. Он начал писать, сказал он ей. У него есть стихи, рассказы и очерки, и уже исписаны два больших блокнота.