Тони и Сьюзен
Шрифт:
4
Эдвард и Сьюзен: как чудесно, сказала ее мать, он как бы вернулся в семью — мужем. Это было в 1965 году, студеный март, планы не менялись: они продолжали учиться, только теперь Сьюзен жила в квартире Эдварда. Они полагали, что это счастье.
Сьюзен может припомнить кое-что из этого счастья, если постарается. Двадцать пять лет она не старалась, предпочитала держать его за иллюзию, оберегая Арнольда и детей. Она не хотела развенчивать свое разочарование.
Сейчас она припоминает не столько даже счастье, сколько места, где это счастье случалось. Счастье неосязаемо, место делает его зримым. Были летние места, и был Чикаго. Из их с Эдвардом двустороннего счастья ей вспоминаются только
Другой дом, домик его кузена в штате Нью-Йорк, был попроще. Он стоял в густой тени деревьев у лесной речки. В нем была одна верандочка, большая комната с неотделанными бревенчатыми стенами, и две маленькие комнаты в глубине. Она вспоминает, как Эдвард печатает на машинке при настольной лампе, а она, сидя в моррисовском кресле, пытается при этой же лампе читать и не знает, счастье это было или нет. Они пошли купаться — выскочили раздетыми из дома в реку. Трахались потом. Наслаждаясь контрастом с былой неприязнью, играя, как будто им все те же пятнадцать и они дома в Гастингсе — нарушают порядки. Затем вернулись к современным обязательствам: после секса написали письмо матери с отцом и подписались «Сьюзи и Эдвард». Детская любовь, говорила ее мать, совсем как брат с сестрой.
Воспоминания о счастье в Чикаго найти труднее. Эдвардова квартира, где они оба были так заняты. Письменные работы и экзамены, должные засвидетельствовать, как специализировались, углубились и перестроились их умы. Штудируя каждый свое, они уважали потребности друг друга и вели себя вежливо. Они отучились год на стипендии и вспомоществования ее отца. Потом, поскольку Эдвард не хотел зависеть от ее родителей, она начала преподавать английский первокурсникам в городском колледже. Там она с тех пор с одним-двумя перерывами — и работала. Когда Эдвард в марте отказался от стипендии, ее работа стала для них единственным источником средств.
От стипендии он отказался потому, что бросил занятия. Он мог бы дождаться лета, когда срок стипендии истекал, но, перестав учиться, решил, что честнее будет и перестать получать стипендию.
Он бросил юриспруденцию, чтобы стать писателем. Сьюзен это удивило, ей казалось, что надо сначала выяснить, сможет ли он писать. Но Эдвард не сомневался. В долгих разговорах он растолковывал ей свое решение и прояснял их будущее с ее в нем ролью. Ее отец приехал в Чикаго его отговаривать, но Эдвард сказал, что его повлекло к писательству с такой силой, что он не смог готовиться к экзаменам и убедился — юридический факультет был ошибкой. Это другие захотели, чтобы я изучал юриспруденцию, сказал Эдвард. И это я захотел, чтобы я писал.
Узнав, что все это время он писал, Сьюзен спросила, почему он ни разу не показывал ей ничего из написанного. Он объяснил, что не готов, потому что все это пока детский лепет. Он попросил поддержки, и она встала за него горой. Это было время идеализма. Ее тревога была эгоистической и буржуазной (до этого буржуазность ее никогда не смущала). Ее виды на уютный дом, на детей и все такое, на преподавательскую карьеру с ученой степенью — вот буржуазность. «Писатели зарабатывают?» — спросила она, волнуясь, так как понаслышке знала, что большинство поэтов и прозаиков кормит какая-нибудь другая работа. «Кому нужны деньги? — ответил Эдвард. — С твоей работой, на окладе, мы как-нибудь перебьемся». Она будет преподавать, он будет писать. Свои книги он будет посвящать ей, без которой ничего этого… и прочее.
Во время своего приезда ее отец по-доброму спросил:
Второе лето их брака они провели в Чикаго, чтобы она подзаработала преподаванием в летней школе. Тогда она уже читала кое-что из его писаний. Он велел ей говорить все начистоту, но она вскоре усвоила, что этого лучше не делать. Его стихи были короткие и случайные — сколки ностальгии, воспоминания о местах и настроениях, уложенные в несколько слов. И эротические стишки о том, как дивно ее трахать, — предвосхищение, действо и рекреация. У него были устойчивые выражения для нее, главным образом для ее мягкой пологой груди, и это ее раздражало. Она подозревала, что могла бы писать не хуже, если бы захотела. Потом Сьюзен пестовала эту мысль, так как она позволяла ей считать Эдварда пустозвоном и помогала вычеркнуть его из своей жизни, но в ту пору это была ересь против веры, остро ей необходимой.
Стихи и рассказы. Он перестал их ей показывать. Она надеялась, что не из-за каких-то ее слов. Он говорил о более крупных замыслах. Он работал над романом, но прежде не упоминал об этом потому, что роман был еще очень далек от завершения. Он был довольно длинный. Она предположила, что он автобиографический, уже в тысячу двести страниц, а отрок Эдди в нем достиг только двенадцати лет.
Второй осенью их брака он сделался ежеватым. Дела не шли. Его замысел требовал особой сосредоточенности. «Что за замысел? — спросила она. — Новый роман, поэма?» Он не сказал, потому что ему работалось лучше, когда никто не стоял над душой. «Ошибкой было показывать тебе неоконченное. Мне нужно уехать, одному», — сказал он.
Без меня? Ему нужно было уехать в лесной домик, где он смог бы писать спокойно. «А мне что делать?» — спросила Сьюзен. «Ты должна преподавать, — ответил он. — У тебя договор».
Сьюзен трудно вспомнить, что она чувствовала, покоряясь, и еще труднее перебороть презрение, которое пришло потом. Как же она так безропотно сдалась? Но, поскольку физически он ей не изменял, она согласилась остаться. Он уехал и звонил ей через день. Она писала родителям письма, в которых все приукрашивала, хвасталась, какая они неординарная пара, как Эдвард корпит в лесной чаще, какая, мол, прекрасная жизнь. К несчастью, он вернулся угрюмым, как никогда. Не получилось, сказал он. Ему придется начать сначала. Что начать? Но это было слишком личное, чтобы об этом говорить. Лишь спустя время она вынесла официальный вердикт: Эдвард — пустозвон, она — легковерная дура. Единственное, что в том октябре произошло хорошего, говорила она, это ее знакомство с Арнольдом. Он был интерн, жил над ними. У его жены случился нервный срыв, и ее пришлось положить в больницу. В конечном счете, говорили потом все, кроме Селены, эта история всем пошла на благо.
Но двадцать лет замужества (никак не безмятежного) позволяют Сьюзен непредубежденно задуматься, каково было бы не расставаться с Эдвардом. Останься она с ним, превратилась бы в Стефани. И даже принимая в подобающий расчет Рози, Дороти и Генри, Сьюзен больше не боится задать себе вопрос, непременно ли жизнь в качестве Стефани была бы сколь-нибудь хуже жизни в качестве Сьюзен.
Однажды она спросила его, почему он хочет писать. Не почему хочет быть писателем, а почему хочет писать. Его ответы каждый день разнились. Это еда и питье, сказал он. Ты пишешь, потому что все умирает, — чтобы спасти умирающее. Ты пишешь, потому что мир — это невразумительный сумбур и его не видно, если не обозначить словами. Твое зрение притуплено, а когда пишешь, то как будто надеваешь очки. Нет, ты пишешь оттого, что читаешь, — чтобы истории из твоей жизни работали на тебя. Ты пишешь потому, что в твоем уме стоит гвалт и ты прокладываешь сквозь этот гвалт путь, чтобы разобраться в себе. Нет, ты пишешь потому, что заперт в своем черепе. Ты вводишь зонды в черепа других людей и ждешь ответа. Единственный способ дать тебе понять, почему я пишу, сказал он, это показать тебе, что я пишу, а я к этому еще не готов.