Тонкая штучка
Шрифт:
— Павел, она — левая, — не унимался Гиви.
— Я и не скрывала, что левша, только вы не спрашивали…
— Ты мне дуру не гони…
— Я на месте стою и вообще не двигаюсь.
— Заткнись, — сказал Павел, меня дважды никогда просить не надо.
— Павел, говорю тебе, она левая. Неспроста все. И нервы у нее железные, а выдержке мужик позавидует. Ты мне скажи, ты многих людей встречал, чтоб могли тебе в глаза смотреть? А эта смотрит. Моргает, как собака, и смотрит.
— Может, я просто не знала, что нельзя, — решила
— Раздевайся, — вдруг сказал Павел.
— Что? — не поняла я.
— Раздевайся. Обыщи ее, Гиви.
— Не буду, — взвизгнула я.
— Заткнись, пока не убил.
И я стала раздеваться. Гиви потрошил одежду, проверяя каждый шов.
— И что ты ищешь, интересно? — спросила я, но было так стыдно, и вообще я не выдержала и заревела от обиды. Так мне горько стало, что они со мной такие гнусности проделывают, а я ответить достойно не могу. Слезы по моим щекам катятся, я зубы сцепила и в пол смотрю. Сначала Гиви прицепился к медальону. Странно, что он его раньше не заметил.
— Это у тебя откуда? — спросил.
— Можно подумать, это бивень слона или яйцо динозавра. Мне этот медальон друг подарил. Уезжал в Канаду на новое место жительства и подарил. Сказал, привез из армии. Что тут особенного?
— Ничего. Смотри, Павел, — не унимался Гиви, разворачивая меня спиной. — Как думаешь, что это за след?
— Пуля, — сказал Павел, голос мне не понравился.
— Это под лопаткой, что ли? — решила вмешаться я. — Никакая это не пуля, спятили совсем. Я сейчас объясню. Когда мне было одиннадцать лет, мы играли на стройке. Я упала и угодила на металлический штырь. В реанимации лежала. Врачи опасались за мою жизнь, У меня дома медицинская карта, там все написано, можете прочитать.
— Менты еще не такие штуки проделывали, — заметил Витек, а его-то кто спрашивал?
— Еще что-нибудь? — спросила я, шмыгнув носом. — Или можно одеться?
— Оденься, — устало сказал Павел. Но Гиви там, в подвале, видно, последние мозги отшибло, он твердил как заведенный:
— Павел, она водит машину лучше, чем Витек, стреляет лучше меня и, извини, Павел, соображает быстрее, чем ты. На ней медальон из стреляной гильзы, на спине след от пулевого ранения. Кого мы имеем, Павел? И что мы вообще делаем в этом городе?
— Мы мочим наших братьев, — грустно заметил Витек. Чего это он сегодня разговорился?
Павел сидел хмурый и пугающе молчаливый. Поднял голову, взглянул в упор и вдруг спросил:
— Ты кто?
— Как это? — опешила я.
— Я тебя спрашиваю, кто ты?
Я тяжко вздохнула:
— Что за напасть. Агент парагвайской разведки 008. Бью током, как розетка. А на унитазе подолгу сижу, потому как у меня в нем рация.
— Не смешно, — сказал Павел, — будет очень больно.
Тут я опять заревела, потому что испугалась, и сказала:
— Я говорю правду, а ты мне не веришь. Почему ты мне не веришь? Что я сделала такого, чтоб ты мог меня подозревать? Подозревать, что я хочу тебе вреда? Я хоть раз сделала что-то, чтобы помешать тебе? Я только и делала, что спасала ваши задницы. Не я виновата, что все против меня оборачивается. И ты не хочешь мне верить. Что бы я ни сказала, все будет против меня, потому что ты не хочешь мне верить. И ничего я с этим поделать не могу, — тут я так разревелась, потому что испугалась очень, ну и от обиды, конечно. Павел поднялся, подошел ко мне и сказал:
— Если ты левака давишь, скажи сейчас. Я прошу. Клянусь. При мужиках говорю: прощу и зла держать не стану. Менты?
Я всхлипнула, посмотрела жалостливо, его за руку схватила и сказала, чуть не заикаясь:
— Павел, пожалуйста, поверь мне…
— Менты?
— Я к ним никакого отношения не имею. Умереть мне на этом месте, если вру, — честно сказала я и в его глаза уставилась, а он в мои. Стояли мы так долго, мужикам надоело, и они ушли.
— Ладно, — сказал Павел, — будем считать, что тебе не везет.
— Спасибо, — кивнула я, потом не удержалась и добавила с обидой:
— Как ты мог поступить со мной так? Гнусность. Пробовал перед народом нагишом стоять? — тут мне себя так жалко стало, что слезы из моих глаз брызнули, как у клоуна в цирке.
— Сама виновата. Темнишь все. Ты вот ревешь, а хоть бы прикинула: мне каково? Думать, что змеюку на груди пригрел?
— Какая еще грудь?
— Заткнись. Я с тобой говорю. Прикинь своим дурацким бабьим умом: я вот здесь вторую неделю какой-то хреновиной занимаюсь и на шаг не продвинулся, блуждаю, словно глаза завязаны. Никаких концов. Мне давно в Москву надо, дел по горло, Батя злится, а я здесь торчу, и ты левая-прелевая, аж рябит в глазах… Если ты мне врешь и это все ментовские штучки, я тебя…
— О, Господи, ну не начинай ты снова. Делай со мной, что хочешь, только не бросай в терновый куст.
— Что?
— Ничего. У тебя дети есть?
— Нет.
— Оно и видно.
Я хотела убраться из комнаты от греха, но он толкнул меня в кресло и, надо мной нависая, сказал:
— Вот что. Скажу-ка я тебе одну вещь. Я думаю, нет, я почти уверен, ты та самая баба, к которой Серега ездил.
— Я ж недоделанная, а у него жена красавица, — сказала и испугалась, и, чтоб впечатление исправить, напустила в лицо величайшей серьезности, и добавила:
— Я не та, кто тебе нужен. Честно, не та. И Серегу я совсем не знала. Мне очень жаль, что он погиб, потому что он — твой брат. Если бы я могла знать… Задержи я его тогда на десять минут, выпей он еще одну чашку и, возможно, остался бы жив. Мне очень жаль. Пожалуйста, не думай обо мне плохо. Мне просто не везет.
— Ладно. Сойдемся на том, что я поверил.
Через полчаса мы мирно ужинали в чужой кухне.
— Что делать-то будем? — спросила я. — Не надоело вам воевать?