Тонкий профиль
Шрифт:
Ирина отдала распоряжение отнести его на носилках в корпус, но Александр решительно воспротивился. Он и сам может ехать в лифте.
— Ну хорошо, сам так сам! — согласилась Ирина.
Его поместили в палату под номером семь — продолговатую комнату с большим окном, через которое широким потоком лилось солнце. Оно искрилось на блестящих трубчатых кроватях, кстати говоря, производства кроватного цеха его завода, на полированных тумбочках. Палата казалась веселой, даже праздничной.
Александр никогда до сей поры не лежал в больнице. Эта сверкающая комната удивила его.
Гречкина
— Новое пополнение в нашу валидольную команду, — сказал Алик, протягивая Александру руку. — У вас приступ чего?
— Ничего! Я вообще не больной, — ответил Гречкин. — Я так…
— Ах, так! Экскурсант! Тогда пожалуйте к окну, там лучше обозревается местность.
Второй сосед был тоже знакомый — мастер из трубоэлектросварочного, Яша, кажется, родственник Терехова.
— Уже сердечник? — удивился Александр, кивнув Яше. — Рановато, брат!
— У меня радикулит, — смущенно отозвался тот.
— Что удивляться, сердечные болезни помолодели, мой друг, — наставительно заметил Алик. — Быстрое сгорание — двадцатый век! Вы с трубопрокатного, кажется? Что там у вас новенького?..
Александр сразу понял, что чего-чего, а недостатка в разговорах в этой палате не будет.
Так оно и вышло.
Каждый день после обеда приходили в палату посетители, и Александр тоже ждал "с воли" отца, как всегда, с новостями, газетами, вареной рыбой собственного улова, которую отец приносил ему в дополнение к больничному рациону.
Павла Игнатьевича давненько уже на заводе называли "патриархом" и называли главным образом те молодые ребята, которые не только живого патриарха, но и попа-то близко не видели.
Гречкин-старший не выглядел очень старым, да и седым был в меру, побелели только виски. Но на заводе он, действительно, работал давно, а до этого завода — на других, а еще раньше революцию прошел — не как сторонний наблюдатель, а как активный деятель ее и солдат.
Закончилась гражданская война, Павел Игнатьевич демобилизовался из армии, отправился в Мариуполь, где началась его заводская жизнь. Возводил и ремонтировал мартеновские печи на трубопрокатном заводе, том самом, где работал впоследствии широко прославившийся сталевар Макар Мазай, пообещавший фашистам залить их глотки расплавленной сталью и геройски погибший в оккупированном Мариуполе.
Павел Игнатьевич до войны перекладывал Мазаю печь. Коммунист, депутат горсовета, он, когда немцы подошли к городу, одним из последних уходил с завода. И, выполняя распоряжение, взрывал мазаевскую печь и другие мартены.
Эвакуировавшись на Урал, Павел Игнатьевич скоро переменил специальность — каменщиком на печи работать стало уже трудно. Он стал электросварщиком. Но еще в те годы, когда старый мастер стоял у нагревательных печей, он много сделал для совершенствования конструкции печей, повышения их производительности. За многолетний самоотверженный труд заслуженному рабочему было присвоено звание Героя Социалистического Труда.
Однако пришло время, и Павла Игнатьевича проводили на пенсию. Привыкнуть к новому положению было совсем не легко. Старый уклад жизни точно ножом отрезало, а новый оказался непривычным и… очень утомительным. В цехе смена пролетала — не успеешь оглянуться, а дома день тянулся медленно, как часовая стрелка на старинных ходиках с маятником.
Павел Игнатьевич признался сыну, что особенно тоскливо проходили месяцы первой зимы. Хотя много читал, а всё же тоска брала за сердце, когда за окном крутит злая южноуральская метель, а ты сидишь на диване у окна и вспоминаешь о заводе.
С каждым днем все больше тянуло в цех, посмотреть на знакомых, узнать о переменах. Давненько, когда еще работал он у печи, Павел Игнатьевич смастерил и принес в цех небольшую скамейку. Поставил ее у стены, шагах в восьми от нагревательной печи, пышущей жаром. Приятно было присесть, вытянуть натруженные ноги, выкурить папироску, послушать гудение пламени и ритмичный, точно на паровозе, перестук валков в прокатных клетях.
Постепенно к гречкинской скамейке привыкли, она стала деталью рабочей площадки. Когда же Павел Игнатьевич ушел из цеха совсем, никто уже не помнил, что это его скамейка. Но сам Павел Игнатьевич не забывал о ней. Когда в первый раз после выхода на пенсию он заглянул в горячий цех, сразу прошмыгнул мимо клетей к своей скамейке, и Александр неожиданно увидел отца рядом.
Павел Игнатьевич сделал сыну знак рукой — работай спокойно, не обращай на меня внимания. Старик сидел на скамейке, поджав под нее ноги и слегка подавшись вперед. Морщины на его лбу расправились. Улыбаясь чему-то своему, он сосредоточенно слушал гул печи.
Рабочие, пробегая мимо, с любопытством поглядывали на "патриарха". Минутами Александру казалось, что отец задремал, почувствовав на лице приятный, слегка щекочущий кожу жар металла. Он даже заметил, что отец закрыл глаза, но когда от взорвавшихся, словно петарды, фейерверочно пышных снопов искр красноватыми бликами озарились цех, лицо и фигура Павла Игнатьевича, увидел, как вздрогнули тонкие ноздри и вытянутые вперед губы старика.
Прошел год с тех пор, как старый Гречкин ушел на пенсию. Но разве он забыл свой цех? Закроет глаза — и вот уже видит его, чувствует, будто снова там, у стана.
Шли минуты, часы утренней смены. Бывший мастер нагревательной печи тихо сидел на скамейке, время от времени курил, грелся около горячего металла. Его уже заметили все рабочие, мастера, начальник смены, но никто не подбегал ни с вопросами, ни с сочувственными расспросами о житье-бытье на пенсии, никто не высказывал удивления, что Павел Игнатьевич появился в цехе, словно это было совершенно естественно и нормально.
Только в конце смены к нему подошел Александр.
— Один или со мной походишь по цеху? — спросил он, деликатным своим предложением как бы вызываясь показать цеховые новинки, но вместе с тем и не желая затронуть самолюбие отца.
— Нет, спасибо, Сашуня. Вот около печи посидел — душе хорошо стало. Спасибо, — сказал Павел Игнатьевич. — А стан у нас богатый. Вперед можно идти. Это точно. В совете ветеранов поговорим, чем подсобить можно. Ты знаешь, что меня туда приглашают?
— Слышал, батя! Опять на действительную службу?