Тополиная Роща (рассказы)
Шрифт:
— Наган не надо, Афанасий Петрович. Карту надо.
Была вкусна картошка, обжаренная целиком, под корочкой рассыпчатая. Чай хозяйка подала в легоньких, как раковины, перламутровых чашках.
— Знаете такое селеньице на границе степи и песков — Кувандык? — спросила она. — Там проходит скотопрогонная трасса.
— Знаем, — покивал с готовностью Нурмолды, желая хотя бы этой готовностью угодить ласковой маленькой женщине.
— Там жил и умер мой первый муж… Найдите его могилу.
Демьянцев, провожая Нурмолды, придержал стремя. Как всякий новообращенец, считая себя степняком, азиатом, он с удовольствием исполнял обычаи.
— Жолым болсын, Нурмолды Утегенович!
Поглядел Демьянцев: щуплый был Нурмолды.
Вынес карту — хозяйка живо пришила лямки к чехлу. Нурмолды продел руки в лямки, засмеялся:
— Как ружье!..
Красный, в дымных подтеках куб депо будто въезжал в улицу, закрывая небо.
Нурмолды привязал саврасого к ржавевшей в бурьяне колесной паре. Прошел через кузнечную, где ухал молот и толчками гнал угарный воздух, и как был, в ушанке, в стеганой толстовке, с картой за плечами, явился в мехмастерские.
Петрович сунул ему руку — знал уж, что уезжает, — и другие также не глядя совали ему руку, здороваясь, прощаясь ли, и забывали о нем: они делали дело, а у него голова, что называется, не болела. Не то что он стал им чужой, просто не до него. Главный трансмиссионный вал был установлен, но «бил»: консоли стояли косо, стена ли зависла, или была кривизна в самом многометровом теле вала.
Петрович велел перенести лестницу на новое место. Нурмолды первым ухватился за нее. Затем он вызвался заменить молодого слесаря, что пробивал шлямбуром стену, — надо было перенести консоль. Жестоко раскровенил руку, но отверстие пробил через силу, чтобы Петрович не увидал крови.
Наконец дело было закончено, и самым неожиданным образом. Петрович нашел известную ему одну точку, ему подали кувалду, он со всего маху, так что Нурмолды зажмурился — вал ведь шлифуют! — звезданул.
Включили, вал шел гладко.
Нурмолды замотал ветошью разбитую руку и пошел к коню.
3
На увале, откуда далеко было видно окрестную степь и городскую дорогу, сбоку и как-то неслышно появился азанши и повелительно позвал Нурмолды. Тот послушался и подъехал, озадаченный: он знал бывшего муллу, а ныне дворника курсов ликбеза как суетливого болтуна с мозгами набекрень. Далее произошло еще более неожиданное: из тальника навстречу им выехал всадник, в котором Нурмолды узнал глухонемого, вчера во дворе курсов ликбеза просившего у него горсть махорки. На всаднике был дорогой плащ-шекпень из верблюжьей шерсти.
Азанши принес из кустов и подал всаднику кожаную флягу и туго набитые войлочные сумы.
Всадник знаком небрежно поблагодарил азанши, тот почтительно произнес в ответ: «Ма шаа лла» — делаю угодное аллаху.
Они отъехали, и тот, кого во дворе курсов ликбеза считали глухонемым, проговорил ясным и сильным голосом:
— Десять лет назад чистильщик паровозных котлов пошел в Старый Чарджуй на базар, там его схватили нукеры бека. Сколько же он просидел в крепости под землей?
— Шесть месяцев…
— В темени узники знали друг друга по голосам.
При первых словах спутника Нурмолды оцепенел, глядел неотрывно влажными глазами. Когда же собеседник замолк, Нурмолды перегнулся, двумя руками робко взял его руку, поцеловал ее:
— Рахим-ага!..
— …Там, в тюрьме под крепостью, ты говорил мне, что наше братство дало тебе силы выжить, — сказал Рахим, с напряжением глядя вперед; они проезжали русский поселок. В конце улицы, на выезде, маячили двое конных. — Аллах пошлет тебе случай вернуть долг. У меня тоже удостоверение ликбеза.
Нурмолды заглянул Рахиму в руки: удостоверение было подписано Демьянцевым.
Навстречу им двигались фуры.
— Везут пшеницу в аулы, — сказал Рахим. — Тысячи лет вы разводили скот, они в год спешат научить вас добывать хлеб из земли. Советская власть уподобляется ребенку, что надел шапку отца.
Нурмолды молчал. Рахим продолжал:
— Да, подпись Демьянцева поддельна. По себе знаешь, голодный не глядит, чиста ли чашка. Я бежал из сибирской ссылки. Судьба такая — у эмира сидел, у чарджуйского бека сидел… большевики посадили, за муллу приняли. Так же в аулах, бывало, никак в толк не могли взять, что не всякий образованный — мулла. Вот еду к адаевцам, авось не обидят. Знают меня там, бывал в их аулах, ребятишек учил. Студентом заболел от голодухи туберкулезом, поехал к адаевцам помирать. Выходили на кумысе.
Нурмолды протянул руку. Кони сблизились, Рахим подал листок. Легкие, с завитушками типографские литеры, похожие на усики бабочки, соединялись в слово «Удостоверение». В правом углу стояло «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а в левом — придуманный Демьянцевым символ, исковерканный несовершенным типографским исполнением настолько, что всадник походил на печурку-времянку, а его рука с зажатым факелом — на колено трубы.
Нурмолды порвал листок. Сдернул с плеча карту, подал Рахиму.
— Они потребуют документ! — растерянно сказал тот.
— Карта будет вашим документом.
Рахим принял черную трубку, держал ее наперевес.
Один из милиционеров, парень в фуражке с матерчатым козырьком, обернулся, глядел на уносимые ветром бумажные обрывки. Товарищ легонько толкнул парня в спину черенком нагайки, дескать, не разевай рот.
Нурмолды показал удостоверение парню, угадав в нем грамотного.
— Ликбез, — сказал парень товарищу.
Тот сидел подобравшись, между тем глазки на веснушчатом лице глядели добродушно.
— А второй куда? — спросил парень. Фуражка с матерчатым козырьком была ему велика, лежала на ушах, сидел он развалясь, как-то боком.
Нурмолды объяснил, что Рахим-ага едет в адаевские аулы — учить грамоте.
— Ишь, к адаевцам едет, — обратился веснушчатый к парню; сказал со значением, дескать, погляди хорошенько в их бумаги.
— У ликбеза порядок, — ответил парень.
— Тючки-то у вас хорошо увязаны? — спросил веснушчатый, перегнулся с седла, деликатно, обеими руками подхватил тюк, подержал. Было понятно, что тюк он неспроста трогает. — Хе-хе, ладно увязано… только бы Жусуп не распотрошил. А у вас, стало быть, — обратился он к Рахиму, — документа нет?