Тополиная Роща (рассказы)
Шрифт:
Мужик-каменщик хлопнул себя ладонями по коленям:
— Гляди-ко!.. Старая песня, только переиначенная. — Подхватил:
…Тут кружился черный ворон,Чуя лакомый кусок.Ты не вейся, черный ворон,Над моею головой.Ты добычи не дождешься,Черный ворон, я не твой.Все в застолье, кто знал по-русски, пели, в восторге сливаясь голосами:
Ты слетай-ко, черный ворон,К отцу-матери родной,Передай-ко, черный ворон,Что погиб я, как герой.Девушка, не понимая слов, глядела неотрывно на парня: серые глаза на пропеченном, темном лице, рот то жалобный, умоляющий, то мстительно щерится оскалом.
Допели, посидели в тишине, отходя, расслабляясь.
— Пора мне, — сказал парень. Прицепил шашку, закинул за спину винтовку. — Спасибо вам.
— Рахмет!..
— Спасибо тебе, — отозвались ему в ответ.
Девушка подвела ему своего рыжего скакуна. Парень принял подарок, сказал:
— Отвоюю — вернусь к вам в рощу. — Нагнулся с седла, сказал девушке: — К тебе вернусь, красавица!..
Девушка взялась рукой за стремя, пошла рядом с конем.
Конь своей грудью пробил чащу тополиного подроста.
На опушке склонился парень с седла, поцеловал девушку.
Рванулся конь, ушел в сумрак, как в воду.
На стук копыт один за другим вылетали казаки из низин, из-под горы.
Ржали кони, остро взблескивали стволы винтовок.
Опоздала засада. Миг помаячил всадник на черно-красной полосе последней зари, исчез.
Не вернулся в рощу красный кавалерист — погиб ли в боях, другой ли пообещался… Умер отец девушки, что побил ее однажды за самовольно отданного коня, — побил и простил.
Стоит дом, в углу его под камнем песчаником лежит серебряная пластинка с зеленым камнем. Живет в том доме старая казашка. Ее внукам и внучкам кажется, что бабушкины истории они слышали по многу раз, что нечего ей больше рассказать. Да никто из них не знает о красном кавалеристе.
Человек с картой, или Повесть об учителе Нурмолды
Наши старики заслужили памятники. Памятники им поставлены — в нас, в нашей памяти.
Нурмолды Утегенович преподавал нам в школе казахский язык. Он был сухоньким стариком, носил китель из сукна и любил почтительное обращение. Он ставил тройку, даже если ты ничего не знал, — за одно лишь почтительное внимание, с которым ты его выслушивал.
Бывало, если ученик не знал окончания глагола первого лица, Нурмолды Утегенович в гневе подбегал к голландке и пинал, пинал ее обтянутый железом бок: «Дым! Дым…» Тут уж мы за его спиной не стесняли себя выражением почтительности.
Пролог
Казахский парнишка по имени Нурмолды весной 1920 года был схвачен на базаре в Старом Чарджуе стражниками бека: они признали в нем заводского по рукам и по рубашонке в пятнах машинного масла. Нурмолды кормился на судоремонтном заводе — узкоплечие парнишки протискивались в судовые котлы, там скребками обдирали накипь со стенок. Бек ждал удара от рабочей дружины, в Старом городе хватали как лазутчика всякого заводского.
Дни и ночи, проведенные в подземной тюрьме под Чарджуйской крепостью, слились для Нурмолды в одну страшную ночь. Он потерял бы рассудок в смрадной и тесной земляной норе, не окажись возле него человека по имени Рахим, оренбургского татарина. Рахим бежал из Бухары, когда там стали хватать сторонников реформы образования, пытался в Старом Чарджуе открыть школу для мусульман, где бы они могли получить европейское образование.
Рахим учил Нурмолды русскому языку. Надзиратель, протолкнув миски с варевом в щель под дверцей, всякий раз говорил: «Татарин, ты учишь мальчика русской речи — к чему? У чарджуйского бека повадки песчаной осы: он замуровывает жертву и забывает о ней».
Когда в августе 1920 года Чарджуй был взят революционным отрядом, Нурмолды потерял Рахима во дворе крепости, заполненной узниками, их родичами, красноармейцами. Он ослеп от долгого сидения в темени. Звал Рахима, ощупывал ближних, хватал их за руки. Нурмолды отвели к врачу. Через два дня сняли повязку с глаз. Он увидел обгрызенные зубцы крепостной башни, слепящий блеск реки, толпу в базарных рядах, мальчишек — стоя по колено в арыке, они бросались грязью друг в друга. Рядом стоял худой человек, по виду мастеровой, в косоворотке и фуражке. Он подобрал Нурмолды во дворе крепости, водил к врачу и кормил. Все звали его Петрович.
— Может, теперь высмотришь своего Рахима, — сказал Петрович.
Нурмолды ответил:
— Как узнаю? Совсем не видел его, темно было, тюрьма…
На фоне шума, в котором сливались стук молотков ремесленников, скрип арб, голоса толпы, ишачий рев, раковина граммофона рокотала голосом наркома Луначарского.
— Нарком, — пояснил Петрович Нурмолды, — говорит речь над телом американского коммуниста Джона Рида.
Их позвали от кучки, сбившейся вокруг граммофона. Сообщили, что отряду дали паровоз, стало быть, надо собираться. Петрович сказал комиссару отряда Демьянцеву:
— Мой киргизенок товарища не нашел… разве найдешь в этакой каше? С собой возьму. Он из нашего уезда. Глядишь, кого из родичей отыщет…
С рабочим отрядом Нурмолды Утегенов приехал в Каргалинск. Петрович пристроил его в депо — взял к себе учеником. В ту пору и хорошему слесарю работы не могли дать: разруха.
1
В сентябре 1930 года Нурмолды Утегенова вызвали в окружком партии и объявили: по предложению Демьянцева, заведующего курсами ликбеза, его посылают налаживать ликбез в глухой волости.
Прежде дом принадлежал «Хазрету Аббасулы, мулле десяти волостей, имаму мечети», о чем по-русски сообщала жестяная пожарная доска с намалеванным изображением топора и багра. Рядом была прибита деревянная доска, такая яркая, что первая не замечалась вовсе. На деревянной доске красный всадник вскинул руку с факелом, пламя которого выписывало: «Курсы подготовки инструкторов ликбеза».
В глубине двора белобородый старичок ходил с метелкой и стояла телега с бочкой для воды. Нурмолды поднялся на крыльцо, ступая с осторожностью, чтобы не задеть сидящего на ступеньках человека в драной рубахе. Человек удержал его за брючину, поднес два пальца ко рту, выдохнул. Нурмолды помаячил ему, дескать, не курю.