Шрифт:
Сегодня мы перевели Володю Юрьева в другой отдел, а на его место поставили ВМШП - вычислительную машину широкого профиля. Раньше считалось (и лучше бы так считалось и теперь), что на этом месте может работать только человек. Но вот мы заменили Володю машиной. И ничего тут не поделаешь. Нам необходима быстрота и точность, без них работы по изменению нервного волокна немыслимы.
Быстрота и точность - болезнь нашего века. Я говорю “болезнь” потому, что когда “создавался” человек, природа многого не предусмотрела. Она снабдила его нервами, по которым импульсы мчат со скоростью нескольких десятков метров в секунду.
Каждый раз отступая, как когда-то говорили военные, “на заранее подготовленные рубежи”, я угрожающе шептал машинам:
– Погодите, вот он придет!
Я имел в виду человека будущего, которого мы создадим, научившись менять структуру нервного волокна. Это будет Homo celeris ingenii - человек быстрого ума, человек быстродумающий, хозяин эпохи сверхскоростей. Я так часто мечтал о нем, мне хотелось дожить и увидеть его, заглянуть в его глаза, прикоснуться к его коже… Он будет благородным и прекрасным, мощь его - щедрой и доброй, И жить рядом с ним, работать вместе с ним будет легко и приятно, ведь он мгновенно определит и ваше настроение, и то, чего вы хотите, и что нужно предпринять в интересах дела, и как решить трудную проблему.
Но до прихода Homo celeris ingenii было еще далеко. А пока мы в институте ждали нового директора.
Черный как жук и нагловатый Саша Митрофанов готовился завести с ним “душевный разговор” и выяснить, что он собой представляет. Я хотел сразу же поговорить о тех шести тысячах, которые нужны на покупку ультрацентрифуг. Люда надеялась выпросить отпуск за свой счет (официально, чтобы помочь больной маме, а на самом деле, чтобы побыть со своим Гришей).
Он появился ровно за пять минут до звонка: лопоухий, сухощавый, с курчавой шевелюрой, запавшими строгими глазами, быстрый и стремительный в движениях. Саше Митрофанову, кинувшемуся было заводить “душевный разговор”, он так сухо бросил “доброе утро”, что тот сразу же пошел в свою лабораторию и в коридоре поругался с добрейшим Мих-Михом.
В директорском кабинете Мих-Миха ждала новая неприятность.
– Уберите из коридоров все эти диваны, - сказал директор.
– Кроме тех двух, которые у вас называют “проблемным” и “дискуссионным”.
– Выписать вместо них новые?
– со свойственным ему добродушием спросил Мих-Мих.
У директора нетерпеливо дернулась щека.
– А что, стоя женщинам очень неудобно болтать?
– спросил он и отбил охоту у Мих-Миха вообще о чем-либо спрашивать.
Это был первый приказ нового шефа, и его оказалось достаточно, чтобы директора невзлюбили машинистки, уборщицы и лаборантки, проводившие на диванах лучшие рабочие часы.
– Меня зовут Торием Вениаминовичем, - сказал он на совещании руководителей лабораторий.
– Научные сотрудники (он подчеркнул это) для удобства могут называть меня, как и прежнего директора, по инициалам - ТВ или по имени.
Многие из нас тогда почувствовали неприязнь к нему. Он не должен был говорить, как называть его. Это мы всегда решали сами. Так получилось и теперь. После совещания мы называли его “Тор”, а между собой “Тор I”, подчеркивая, что он у нас не задержится.
Люду, пришедшую просить об отпуске за свой счет, он встретил приветливо, спросил о больной маме. Его лицо было сочувственным, но девушке казалось, что он ее не слушает, так как его взгляд пробегал по бумагам на столе к время от времени директор делал какие-то пометки на полях. Люда волновалась, путалась, умолкала, и тогда он кивал головой: “Продолжайте”.
“Зачем продолжать, если он все равно не слушает?” - злилась она.
– Мама осталась совсем одна, за ней некому присмотреть. Некому даже воды подать, - грустно сказала девушка, думая о Грише, который заждался ее и шлет пылкие письма.
– Ну да, к тому же, как вы сказали раньше, ей приходится воспитывать вашу пятнадцатилетнюю сестру, - “заметил” директор, не глядя на Люду, и девушка почувствовала, что он уже все понял и что врать больше не имеет смысла.
– До свидания, - сказала она, краснея от стыда и злости.
Затем Тор I прославился тем, что отучил Сашу Митрофанова задерживаться после работы в лаборатории. Однажды он мимоходом сказал Саше:
– Если все время работать, то когда же будете думать?
Гриша Остапенко, вернувшись из села, где напрасно прождал Люду, пришел к директору просить командировку в Одессу. Лицо Тора-1 казалось добрым. Словно вот-вот лучи солнца, ломаясь на настольном стекле, брызнут ему в глаза, зажгут там веселые искорки. Но это “вот-вот” не наступало…
Остапенко рассказал о последних работах в институте Филатова, с которыми ему необходимо познакомиться.
Директор понимающе кивал головой.
– Мы сумеем быстрее поставить опыты по восстановлению иннервации глаза…
Директор снова одобрительно кивнул, а Остапенко умолк. “Кажется, “увертюра” длилась достаточно?”, - подумал он, ожидая, когда директор вызовет Мих-Миха, чтобы отдать приказ о командировке к морю и солнцу.
Тор I посмотрел на него изучающе, потом сказал без нотки юмора:
– К тому же неплохо в море окунуться. Голову освежает…
Остапенко пытался что-то говорить, обманутый серьезным тоном директора, не зная, как воспринять его последние слова. А Тор I наконец вызвал Мих-Миха и приказал выписать Остапенко командировку в Донецк.
– Сфинкс!
– в сердцах сказал в коридоре Грише Остапенко.
– Бездушный сфинкс!
Нам пришлось забыть “доброе старое время”. Где-то лениво и ласково плескалось синее море, шумели сады, звали в гости родственники “завернуть мимоходом”, но больше никому в институте не удавалось ездить в командировки по желанию. Теперь мы ездили только туда, куда Тор I считал нужным. Если быть до конца честным, то надо признать, что это всегда было в интересах дела.
Но завоевал наше уважение он совершенно неожиданно.
Каждый месяц мы устраивали шахматный блицтурнир. Победитель должен был играть с ВМШП. Так мы отыгрывались на победителе, потому что если бы даже чемпион мира стал играть с ВМШП, то это походило бы на одновременную игру одного против миллиона точных шахматистов.
Победителем в этот раз был Саша Митрофанов. Он бросил последний торжествующий взгляд на унылые лица противников, затем на ВМШП, обреченно вздохнул, и его лицо вытянулось.
Он проиграл на девятнадцатом ходу.
Даже Сашины “жертвы” не радовались его поражению. В том, как ВМШП обыгрывала любого из наших чемпионов, были железная закономерность и в то же время что-то унизительное для всех нас. И, зная, что это невозможно, мы мечтали, чтобы ВМШП проиграла хотя бы один раз и не за счет поломки.