Торговец отражений
Шрифт:
– Что от тебя хотела Ливье? Опять захотелось загрузить заданиями? – спросил Осборн и закурил.
– Нет, она все еще волнуется за мою работу.
– За твою работу? – усмехнулся он.
– Или за нашу конференцию.
– Вашу конференцию? Да, ей нужно волноваться за это в первую очередь. Она хотя бы знает эту тему? На сцене она же просто потеряется.
– Да ладно тебе, ты преувеличиваешь. – Грейс улыбнулась, аккуратно вытянула сигарету из рук Осборна и затянулась.
– Она просто хорошо притворяется. Не думаю, что она такая умная, какой нам показывается.
В знак согласия они съели по печенью с шоколадной крошкой. А потом, преисполненная нежности, Грейс, погладила Осборна по волосам. Была у нее эта привычка, которую старательно скрывала от посторонних. Слишком это интимный жест, слишком незащищенный. Но ничего поделать с собой Грейс не могла: слишком ей нравились волосы Осборна, мягкие и легкие. Раньше они были длинные, а в этом учебном году Грин отстриг их по плечи. Хотел даже покрасить, но вовремя передумал. Все-таки в университете музыкантов с волосами цвета спелой пшеницы не так много. В этом Осборн был особенный.
– Знаешь, ты мог бы стать классным профессором Грином. Представь, приходишь на лекцию в своих любимых джинсах, в красной кожаной куртке с черепом на спине и футболке с любимой группой. Может, тебе бы даже разрешили курить на занятиях.
Осборн улыбнулся. В окружении разбросанных вещей, гитары и тетрадей с текстами будущих песен он показался Грейс олицетворением искусства.
– Если я стану профессором, тебе нужно будет беспокоиться по двум причинам. Первая, – Осборн поднял указательный палец, – все студенты будут сходить по мне с ума. Они завалят меня приглашениями на свидания на четырнадцатое февраля, подкараулят в подворотне, когда я буду курить, схватят и увезут к алтарю поклонения. Они расчленят меня на сувениры, Грейс, а тебе не оставят даже самого ценного.
– А вторая причина какая? – Улыбнулась Грейс.
– Следить, чтобы я не сошел с ума. Мне кажется, некоторые профессора немного не в своем уме, на некоторых жалко смотреть. Особенно на Френсиса.
Грейс потушила сигарету о дно пепельницы, поставила ее на пол и улеглась рядом с Осборном. Над кроватью был прилеплен огромный, чуть ли не в полный рост, плакат Мэрилина Мэнсона.
Долго они лежали в тишине. Осборн меланхолично курил, сбрасывая пепел в консервную банку и, наверное, обдумывал слова новой песни. Он записал уже три для первого альбома, а в планах было не меньше пятнадцати. Их приятель Шеннон был другом для многих полезных в Ластвилле людей, и без проблем арендовал для Осборна студию звукозаписи, где тот бывал по несколько раз в неделю, иногда засиживаясь даже на всю ночь. Шеннон, конечно, надеялся, что Грин официально и навсегда пригласит его в группу, но Осборн чаще играл один. Названный в честь музыканта, он всегда мечтал стать больше Оззи. И после десятилетия, когда его пальцы не заживали, после сотен зазубренных композиций в коанмте прежнего дома, после множества написанных и записанных песен, подумал, что у него получится. А Грейс, что бы ни говорили другие, не давала ему сомневаться.
– Хороший же пиар – смерть, – вдруг сказал Осборн. – Сразу тебя все любят, словно при жизни ты был чем-то хуже. Смерть сразу же делает тебя интереснее и нужнее. Вот только он и не умрет. Никто из них не умрет. – Он обвел в воздухе каждого из музыкантов, смотревших на него с высока. – Они вечные. Мне кажется, этим музыка хороша – можно законсервировать себя, превратить в набор слов. Только боль и страхи придется проживать на сцене каждый раз заново. Никто не будет знать, о чем ты на самом деле поешь. А ты ведь знать будешь.
– Какая-то кунсткамера для живых и пыточная для добровольцев.
– Да, тоже в последнее время об этом думаю.
Осборн покурил еще немного. Аккуратные губы то кривились, то улыбались. Грейс любовалась. Осборн был очень красив.
– Неплохо было бы написать что-то такое, будто на надрыве, что-то завуалированное, лингвистически более разнообразное. Та моя песня хоть и хороша, но слишком простая.
– А какую хочешь ты? – Улыбнулась Грейс.
– Чего хочу я? – Он вдохновленно улыбнулся, выдохнул сигаретный дым. – Я хочу, чтобы стихотворения рифмовались не звуками или окончаниями в словах. Я хочу чего-то… чего-то другого, понимаешь? Я не знаю, что именно, но чувствую, что нужно что-то другое. Меня могут не понять, но это не мои проблемы, да? Есть обычные песни. Кому пишутся эти песни, стихи? Людям? Люди же ничего не видят. Им нужно дословное, а они и в дословном не видят смысла.
– Думаешь, ты сможешь придумать что-то новое?
– Я знаю, что не придумаю. Все уже сказано. – Осборн закрыл глаза. – Но ведь смысл не в том, что сказать. Смысл в том, как сказать. Музыка ведь громче слов.
– Громче.
– Вот поэтому и надо думать дальше. Я ведь должен написать что-то особенное. Зачем писать обычное?
Вдохновленный Осборн достал из-под кровати банку энергетика, откупорил в громким пшиком, сделал глоток, бросил окурок в консервную банку, повернулся к Грейс, притянул ее к себе одним сильным движением и сжал в объятиях.
– Эй, у нас потом лекция профессора Френсиса! – засмеялась Грейс, не пытаясь даже увернуться от поцелуев Осборна. Аккуратно подстриженная короткая борода щекотала.
– Она через два часа. Мы успеем сбегать до его родины и обратно. – Улыбнулся Осборн и выпустил Грейс только для того, чтобы снять винтажную футболку с группой KISS.
– А где его родина? Я уже и забыла.
Грейс не могла отвести от Осборна взгляда. Все же он был невообразимо хорош собой.
– Не знаю. – Рассмеялся Грин, громко и мелодично. – Наверное, веке в восемнадцатом в какой-то канаве.
Пальцы Осборна, покрывшиеся толстыми корочками от постоянной игры, обжигали. Волосы пахли кофе, сигаретами, фруктовой жвачкой и сахарной пудрой. Голос цепкими лапами проникал в голову Грейс и заполнял собой мысли.
Профессор Френсис может и подождать.
И все же они успели. Вышли из комнаты за пятнадцать минут до начала лекции, неспешно, лишь изредка переговаривались, наслаждаясь шумом шелеста листьев под ногами и, предоставляя им возможность высказаться, направлялись к корпусу. Солнце клонилось к закату, небо над казавшимся загадочным замком университетом было малиновое, а ветер все еще оставался теплым. Кожа остывала. Улыбки не сходили с лиц.
Настроение не смогла испортить даже лекция по философии.
Профессора Френсиса не любили не без причин, но явных причин нелюбви к нему никто назвать не мог. Бывает и такое, что человек кажется неприятным просто так. Таким человеком и был профессор Френсис. Невысокий и тощий как сушенная на солнце рыбешка, с рыбьими глазами и маленьким ртом-треугольничком, наряженный в мятый костюмчик-тройку как в газету, профессор Френсис был главной фигурой карикатур, рисовавшихся в подпольном студенческом журнале. Он знал об этом, но делал вид, что не догадывался. На его лекции ходило меньше половины студентов. Во-первых, не каждый записывался на его курс, а во-вторых – даже те, кто выбирал его, не могли выдержать столько часов трескучего разговора. Под конец занятия оставалось и того меньше.