Торпедоносцы
Шрифт:
— Подходим к точке поворота. Курс триста! — голос у Рачкова обыденный, деловой, спокойный, — Демин! Запиши радиограмму; «Нахожусь: Тахкуна. Погода: облачность — десять баллов, высота — семьдесят метров. Видимость — один километр. Местами осадки в виде снега и дождя. Густая дымка…»
Летчик старательно выдерживал заданный режим полета: курс, скорость, высоту — от этих элементов зависит точность самолетовождения. Самолет летел ровно, без покачиваний. Три пары глаз щупали поверхность моря, рябь волн. Но внизу не было даже чаек. Видно, непогода загнала к берегам и этих неприхотливых птиц.
—
— Кончай разговор! Смотри внимательнее!
Снежные заряды не прекращались. Они обступали самолет со всех сторон, проносились рядом, иногда задевали крылья, обрушивались на кабину. Но через минуту-другую машина вновь вырывалась из снежных объятий, и круг видимости расширялся до километра.
Монотонный гул моторов, однообразный лик пустующего моря притупляли восприятие, нагоняли скуку, клонили в сон. Послушать бы музыку, как на перегонке, да нельзя: отвлекает.
Впереди за носом машины в дымке показался неясный темный предмет. Он стоял в воде совершенно вертикально, был довольно высок и кругл, как башня. Что такое?
— Ваня! Ты куда меня ведешь? Впереди какой-то маяк!
— Какой там еще маяк? Мы ж на середине моря! — Рачков бросился к полетной карте и своим расчетам проверить.
— Я не слепой. Вижу башню маяка высотой метров двадцать! — Борисов толкнул педаль и отвернул в сторону.
Штурман выглянул в люк и закричал:
— Эсминцы под нами! Эсминцы! Уходи в облака!
— Командир! Разрывы справа тридцать! Стреляют! Летчик еще раз оглянулся на «маяк», дернул штурвал, и торпедоносец окутался ватными хлопьями облаков.
— Хорош «маяк»! — потешался Рачков. — Я своими глазами видел три эсминца! А ты — «маяк»!
Михаил старался осмыслить свои наблюдения. И вдруг его мозг пронзила ясная мысль: «маяк» — это же линкор! Он предстал перед летчиком с носового ракурса и потому выглядел как башня маяка. Тот самый линкор, с которым мечтал встретиться с курсантской скамьи, теперь сама судьба давала в руки! Точно: он сейчас видел «Лютцов», бывший «Дойчланд»!
Поняв это, Борисов толкнул штурвал, вывел самолет из облаков и торопливо огляделся. Кругом рябили только волны.
— Ваня! Это ж был «Лютцов»! Понимаешь? «Лютцов»! — с надрывом прокричал летчик, — Это ж четырнадцать тысяч тонн водоизмещения, шесть орудий по двести восемьдесят миллиметров, да еще восемь в сто пятьдесят, двадцать шесть зениток и экипаж в тысячу отборных фашистов!
Борисов бросал торпедоносец вправо, влево, разворачивался назад, снова уходил в сторону. Тщетно! Немецкие корабли пропали, скрылись в круговерти снега, дождя и туманной дымки.
— Миша! Миша! — звал друга Рачков, — Да успокойся ты! Давай по порядку! Никуда он от нас не денется! Найдем! Пошли искать коробочкой! Курс девяносто!
Но ни коробочкой, ни змейкой, ни галсами, ни другими способами поиска сколько ни рыскали над морем летчики, выйти повторно на немецкую эскадру не смогли; непогода надежно спрятала ее.
— Эх, какую «акулу» упустил! — сокрушался Борисов. — Демин! Передайте
Перед рассветом ударная группа немецкого флота, о которой Борисов предупредил командование, подошла к Сырве и вновь обрушила на боевые порядки наших войск трехсоткилограммовые снаряды. Вся флотская авиация пярнуской группы еще затемно находилась в боевой готовности и, едва позволила погода, вылетела на перехват врагу. Далеко в море немецкая эскадра была настигнута. На нее сразу бросились гвардейцы пикировщики Героя Советского Союза Константина Усенко, штурмовики и торпедоносцы, В течение короткого осеннего дня фашистские корабли подверглись сосредоточенным ударам с воздуха и понесли тяжелый урон; были повреждены оба «карманных» линкора, два эскадренных миноносца, четыре сторожевых корабля и тральщик; потоплены эскадренный миноносец, два больших тральщика и сторожевик. Только наступившая ночь да плохая погода спасли вражескую эскадру от полного разгрома.
24 ноября остатки гитлеровцев были выброшены с последнего пятачка эстонской земли и над полуостровом Сырве поднялся красный флаг победы. В тот же вечер Москва от имени Родины салютовала героям освобождения Моонзундского архипелага. Верховный Главнокомандующий Сталин объявил благодарность всем участникам боев.
Зима уже сковала льдом озера и реки, укрыла землю снегом. На Балтике участились шторма. Но враг не прекращал морские перевозки, и торпедоносцы использовали каждый просвет в погоде для полетов на свободную охоту.
…Густой и мокрый снег залепил лобовое стекло, полоской льда налип на передней кромке крыльев, на капотах, киле и даже на винтах, одел в нарядную гирлянду антенну над кабиной: самолет побелел, будто подкрасился. Только крылья и фюзеляж, обдуваемые сильной струёй воздуха, еще сохраняли серо-зеленую окраску. Но и она светлела, постепенно одеваясь в мягкую шубку изморози.
Моторы ревели на повышенных оборотах, но скорость держалась небольшой; обледенение было настолько сильным, что антиобледенительное устройство боролось с ним на пределе возможностей, самолет плохо слушался рулей, отяжелел. Нужно было немедленно садиться. Этого требовало и радио земли. Почти каждую минуту в головных телефонах звучал басовитый голос, в котором летчики без труда узнавали командира эскадрильи: когда в воздухе складывалась сложная обстановка, капитан Мещерин сам садился за микрофон.
— «Сокол» Двадцать седьмой! «Сокол» Двадцать седьмой! — гудели телефоны. — Возвращайтесь! Где находитесь? Дайте свое место! Как поняли? Я — «Весна»! Прием!
Борисов включал радиопередатчик, отвечал:
— «Весна»! Я — Двадцать седьмой! Нахожусь западнее вас в тридцати километрах. Иду на привод. Все в порядке. Прием!
«Иду на привод» означало, что самолеты летели на приводную аэродромную радиостанцию по ее лучу. Этот метод тогда только внедрялся в самолетовождение, но перегонщики владели им, и потому штурман Рачков уверенно прокладывал путь машинам домой.